4 августа, двадцать пятые лунные сутки, Убывающая луна
Сейчас в машине играет: Bones — Oxygen

Что ж, начнём. Представляться я не буду. Вот уже четыре с половиной года я плаваю матросом на рыболовном судне. Мы ловим рыбу и краба в Охотском море, у Курильских островов, в Беринговом море. Мы никогда не заходим в Чукотское море, потому что зимние рейсы там себя не оправдывают, а в тёплый сезон было бы глупо не ловить в тихоокеанской зоне. По крайней мере, так считает руководство. Эти детали не особо важны, но я чувствую себя уютнее, когда обрисовываю координаты своей социальной жизни. Да, я не слишком уютно себя чувствую.

Последний рейс был самым сложным. Это признал даже капитан. Мы с трудом добрали до лимитов. Тяжёлая работа воспринимается жизнеутверждающе, когда она чередуется с отдыхом. Но когда она не заканчивается неделями, жизнь устаёт себя утверждать. Мы справились, как всегда. А за две недели до приказа один из членов экипажа прыгнул за борт. Я не знал даже её фамилии (пока не случилась трагедия, конечно, теперь я ещё долго не забуду её лицо и имя, такой уж я человек). Но это не помешало мне почувствовать себя раздавленным. Поэтому я решил пропустить следующий рейс, о чём и сообщил капитану. Когда мы, наконец, повернули к русскому берегу, ночью случился шторм. Обычное дело. Мне просто не повезло: брикет замороженной рыбы упал на меня с четырёхметровой высоты. Тридцать килограмм тунца и льда, наверное, убили бы меня на месте, но я чудом успел отскочить в сторону. Поэтому я «отделался» сломанной ногой.

Прямо с корабля меня увезли на вертолёте, который любезно предоставили южнокорейские коллеги. Я чувствовал себя вполне сносно, но на борту не было никакой аппаратуры, чтобы посмотреть, что там с моими костями. Если бы не корейцы, мне просто наложили бы гипс, но так совпало, так что я не стал отказываться. Мы как-то заходили в Корею на две недели на ремонт и мне там понравилось. Моё возвращение домой немного откладывалось, но я был даже рад этому, хотя сам не знал, почему.

Сначала предполагалось, что я вернусь в Россию примерно на две недели позже нашего судна. Сначала из Сеула во Владивосток, оттуда в Петропавловск-Камчатский, оба отрезка пути самолётом. Я не хотел сразу возвращаться в Петропавловск, поэтому собрался было проехать часть пути на поезде. Но когда узнал, что Капскую колею на Сахалинской железной дороге уже полностью перешили на стандарт СНГ, то задумался о пароме. Я давно хотел побывать на Сахалине. Но и из этого ничего не вышло, потому что ждать восемнадцать часов мне не хотелось. Точнее, пока я ждал, мне в голову пришла идея получше. Описание всех этих маршрутов успокаивает меня и я могу снова сесть за руль. Да, примерно тогда мне начли сниться эти сны.

Я плохо помню их по отдельности, потому что все они очень похожи. Они начались в Корее. Я лежал в больничной палате и вдруг осознал, что слышу шум моря. Меня будто окунули под воду: уши заложило и мир, богатый кислородом, утонул в гуле морской вибрации. Звучит странно, ведь вода не вибрирует сама по себе. Но я не нахожу более удачного слова, чтобы передать это ощущение. Как лёгкая щекотка, едва уловимое раздражение кожи, которое не разбудит, но заставит ёрзать во сне. Этот день хорошо мне запомнился. Я лежал в кровати, телевизор напротив показывал корейские передачи. Какое-то время меня это забавляло, но потом этот гул, эта вибрация стали сильнее и мешали уснуть. Я попросил успокоительного и смог заснуть.

Перед собой я вижу пространство неопределённо-тёмного цвета. Будто это трансляция какой-то макроструктуры, которая подрагивает и преломляет солнечные лучи. От бурого к коричневому, от тёмно-зелёного к фиолетовому, от чёрного к серому. В центре этой видимой мне области — что-то ещё. Контуры этой фигуры, похожей на куриное яйцо, были чёткими. Само яйцо было чёрным, матовым. Игра света никак не отражалась на его поверхности. Оно скорее поглощало все колебания среды. Я не был уверен, но, кажется, вибрация, которая доставляла мне дискомфорт, исходила от него. Не могу сказать, как долго я наблюдал за этим яйцом. В какой-то момент сон просто закончился, наверное. Я проснулся среди ночи. Кто-то заботливо выключил мой телевизор, пока я спал. Но гул и вибрация стали только сильнее. А ещё я ощутил непреодолимую тягу принять душ. Мне казалось, что если я не умоюсь, не оболью себя водой, то просто перестану дышать. Я старался успокоиться, потому что мне не хотелось тревожить сестру по такому пустяку. Каким-то образом я продержался до рассвета.
Сегодня я ехал больше пятнадцати часов, позади уже тысяча сто пятнадцать километров. Скоро начнёт светать — идеальный момент, чтобы попытаться уснуть.

5 августа, двадцать шестые лунные сутки, Убывающая луна
Сейчас в машине играет: David Bowie — Valentine’s Day (Album Version)
В работе моряка есть очевидный плюс: несколько месяцев вы видите вокруг только водную гладь. Да, чаще вы заняты работой и эта водная гладь далеко не всегда так спокойна, как хотелось бы (хотя многие наслаждаются штормом). Лично мне в моей работе нравилось, как вода отрывает человека от мира. Я любил стоять на корме и представлять, будто скольжу по поверхности, которая отделяет человеческий мир от чуждого, будто я скольжу по тонкой грани между атмосферой Земли и открытым космосом. Мы не можем жить без воды, но жить в воде мы тоже не можем.

Корейцы отказались везти меня в Россию (чему, если честно, я был рад). В клинике меня обкололи и отправили на снимок. А потом предложили либо сделать стандартную операцию и наложить гипс, либо пройти по экспериментальной программе. Обычно такие переломы, как у меня (большеберцовая кость), восстанавливают штифтами, металлическими спицами, пластинами и так далее. Этим всем скрепляют расколотую кость, а когда приходит время (обычно от одной до двух недель, но иногда до шести месяцев), снова лезут внутрь и вынимают металлические части (обычно всё, что туда поместили, но не всегда). В итоге это как минимум две операции, как минимум два наркоза, как минимум два сеанса сильной боли первичного заживления и риск занесения инфекции (это уже практически нечто из области фантастики, но тем не менее). Дело ещё в том, что кость имеет неоднородную структуру: там, где находятся сочленения с сухожилиями и хрящами, она «пористая», и «трубчатая» ниже (думаю, понятно, что я имею в виду и без специальных терминов). Соединение двух структур — весьма деликатный участок, которому требуется больше времени, чтобы восстановиться, чем заурядному перелому руки. И даже после всех мытарств нога ещё долго будет восстанавливаться.
Начать стоит с того, что я не очень хотел платить за две операции, длительную госпитализацию и всё прочее (хотя компания возместила бы все траты на лечение, очевидно, что чем меньше им пришлось бы платить, тем лучше и для меня в том числе). К тому же, кореец явно старался меня убедить. Технология как раз нуждалась в апробации в корейском сегменте. Взамен они и предложили мне выгодные условия, чем я рассчитывал, включая возмещение всех расходов, пока я нахожусь на территории Южной Кореи (имеются в виду необходимые расходы, конечно), и билет до Владивостока. Видимо, утереть нос русским первоклассной медициной, которая только прошла испытания в Швеции и Нидерландах (само собой, за то время, что мне дали подумать, я успел посмотреть в сети какие-то подробности) — такое не купишь на зарплату матроса. Конечно, я дал согласие.
Операция, очевидно, проводилась под наркозом, поэтому я могу пересказать только то, что сказали мне. Инъекцию (кальций, фосфорная кислота, фосфат натрия) мне ввели как раз в «пористую» часть кости. Тем самым вышло обойтись без пластин и почти совсем без металла. И уже через четыре дня я смог вставать с постели. Корейцы — прекрасные люди. С одной стороны, они не хотели меня отпускать, поскольку были очень заинтересованы в том, чтобы мои переломы срослись как можно лучше. С другой стороны, они не хотели оплачивать моё содержание дольше, чем необходимо и вступать в финансовые проволочки с российской стороной. В итоге меня выпустили при условии, что я обязуюсь вернуться через четыре месяца, чтобы они проверили мои штифты и заодно собрали данные. Я подписал уйму бумаг, где говорилось о моих обязанностях и правах, давались рекомендации и прочее. Уже тогда я знал, что не вернусь в Корею и не потому, что буду хитрить, а потому, что некому будет возвращаться. Так что я спокойно всё это подписал и улетел как можно скорее, хотя я действительно был очень благодарен этим людям.

В море я привык долго сохранять работоспособность. Когда обстоятельства таковы, что у тебя просто нет выбора, ты можешь работать два с половиной дня практически без отдыха. Человеческому организму достаточно небольшого перерыва на сон, чтобы частично восстановить работоспособность и протянуть ещё какое-то время. Конечно, вести машину не то же самое, что работать в трюме, но я достаточно аккуратный водитель. Если я чувствую, что начинаю терять концентрацию, я останавливаюсь. Я предпочитаю ехать медленно, чем стоять на месте. Ночью, когда мне трудней всего, дороги намного свободнее. Дороги в состоянии вечной реконструкции и с минимальной разметкой напоминают чёрное полотно, которое сливается с мраком, начинающимся у обочины. В этом плане самые дикие условия для езды ночью — Самарская и Саратовская области. Ну, и дорога через Урал — это нечто в своём роде уникальное. Мне приходилось ездить на долгие расстояния, но всё это не идёт в сравнение с тем, что я затеял на этот раз. Вот как выглядит мой маршрут: Новосибирск-Омск-Курган-Челябинск-Уфа-Самара-Саратов-Волгоград-Ростов-на-Дону-Новороссийск. Больше четырёх тысяч километров. Фактически, всё началось ещё во Владивостоке, но до Новосибирска я добрался не своим ходом.

Я остановился на ночь в «гостинице». Начать было легко, ведь я мог в любой момент развернуться и поехать назад. Но чем ближе я к цели, тем дальше я от начала. Категоричность моего замысла меня пугает. Когда человек решается на самоубийство, он, надо думать, делает всё быстро. Убивать себя планомерно в течение нескольких дней — это странный выбор. Но, справедливости ради, я не уверен, что именно убиваю себя. Я просто рассматриваю возможность, пробую подойти к краю как можно ближе. И всё же мне не удаётся обмануть себя в том, что это безопасно. У меня есть план, которому я собираюсь придерживаться до конца, даже если почувствую, что готов возвращаться. Чувство, что я больше не вернусь, стало только сильнее. Я даже культивирую его в себе. Мне хочется добиться большей интенсивности, сам не знаю, почему. Стоило большого труда заставить себя выйти из душа. Под струями воды эта вибрация, этот гул будто компенсируются. Проходит несколько часов и я привыкаю, как к качке на воде. Но стоит ощутить свободу от дискомфорта, хочется сохранить его как можно дольше.

6 августа, двадцать седьмые лунные сутки, Убывающая луна
Сейчас в машине играет: Earth Moves — Genic
За обедом я перечитал свои записи (больше не буду этого делать — я едва не стёр файл от стыда) и понял, что они слишком фрагментарные. Ну, вот всё, что я узнал про кораллы, на основе которых корейцы создали свою инъекцию. По существу, коралл — это структура, аналогичная скелету человека. Коралл растёт постоянно, а его пористая структура позволяет сосудам и тканям без проблем срастаться с этим материалом. Как пластилиновая паста, коралл заполняет все пустоты в сломанных костях, особенно микроскопические. Чтобы расти, кораллу требуется всего лишь находиться в естественной для себя среде — морской воде, в которой есть все необходимые микроэлементы. Эту среду неплохо заменяет человеческое тело, а клетки коралла без труда найдут общий язык с клетками моего организма. Со временем они просто сольются с костной структурой и в конечном итоге будут замещены. Единственный недостаток — коралл медленно растёт. Но также медленно срастаются кости человека.

Хоть я и назвал технологию экспериментальной, нечто подобное начали тестировать на животных ещё в восьмидесятые, а на сегодняшний день было сделано уже около тысячи пересадок клеток коралла в человеческие руки, ноги, челюсти и позвоночники. Кстати, формирование «скелета» коралла работает иначе, чем у человека. У позвоночных основную роль в росте костных тканей играют протеины. Кораллы обходятся без них. На деле, это только на руку мне и моим переломам: нет протеинов — нет конфликта аминокислот и белков. Коралл не воспринимается человеческим организмом как чужеродный объект, но об этом я, кажется, уже писал.

Я понял также, что для полноты картины не хватает описания моих ощущений. Думаю, это и есть самое интересное. По крайней мере, когда я представляю себя на месте того, кто будет это читать (сейчас я планирую отослать всё это корейцам). Описать их трудно, но я попробую. Моё постоянное состояние — это ощущение прогрессирующего рассеивания сознания. Чем ближе я к побережью, тем сложнее моему организму переносить эту вибрацию, гул, эту «жажду». Я литрами пью воду и при этом почти не хожу в туалет. Как будто я заставляю своё тело двигаться наперерез каким-то невидимым потокам энергии, каким-то невоспринимаемым органами чувств волнам. Предположим, что это похоже на пертурбации при движении сквозь атмосферу. Да, в детстве я сначала мечтал стать как Ньютон, но потом подрос и понял, что не имею чего-то такого в своём характере, что заставит меня заниматься физикой. И тогда я стал мечтать, что стану космонавтом. Как бы то ни было, я пришёл к нескольким выводам. Первый из них — «жажда» становится сильнее. Второй, который я вынес бы даже на первое место по значимости, — ощущение рассредоточенности. Допустим, что я — это более или менее единая структура, воспринимаю себя как таковую. Это удобно, это укоренено в эволюции и законах природы и так далее. Но если «орган», отвечающий за это чувство, заставить каким-то образом ощущать дискомфорт, беспокойство и угрозу, это будет достаточно точно передавать моё состояние. Это не какая-то угроза массового вымирания, не боязнь заболеть раком и не ожидание последствий многолетнего курения. Это нечто более интимное, поэтому я и сравнил это с органами чувств. Когда я испытываю голод или когда мой мочевой пузырь переполнен, я могу функционировать дальше, я могу отвлечь себя на какое-то время. Но единственное, что даст избавление — это приём пищи и поход в туалет. Так и здесь — как если бы мой «внутренний глаз» видел прямо перед собой занесённое острие ножа, он не перестал бы заставлять меня испытывать стресс, пока этот нож не исчезнет. Я скажу даже больше, хотя и рискую показаться совсем уж фантазёром.
Я знаю, что должен двигаться туда, причём это не стремление как можно скорее оказаться на берегу тёплого моря. Это скорее желание ощущать, как расстояние до цели становится всё меньше, а нарастающее влечение к месту, в котором я даже ни разу не был. Я не вспоминаю свою прежнюю жизнь, она стала абсолютно неважна. Но не в том смысле, что я решил всё оставить, просто сейчас есть нечто намного более важное. При этом, у этого нечто нет смысла, это просто нечто большее по масштабу. Меня тянет, как подброшенный вверх камень. Я будто бы растягиваюсь в искривлённом пространстве. Моё единство нарушено, составляющие его элементы начинают перестраиваться в нечто иное. Это ощущается как миграция клеток, которые притягивает новый аттрактор и он находится где-то там. Расчёты и детализация помогают мне сосредоточиться на себе, потому что я заставляю свои нейроны работать на моё сознание. Мысли об этих ощущениях, наоборот, размывают меня вплоть до того, что я начинаю забывать о казалось бы инстинктивно связанных между собой последовательностях действий. Стоит мне отвлечься, и я то и дело должен почти сознательно обратить внимание на руку, чтобы она послушалась меня. При этом нет никакой боли, нога меня совершенно не беспокоит, даже совсем наоборот. Это напоминает лёгкую степень опьянения. Но из-за того, что происходящие внутри меня изменения прогрессируют на уровне отдельных клеток, в каждой как самой по себе, они не сообразуются друг с другом для того, чтобы передать выше синхронизированный сигнал. Каждая клетка испытывает беспокойство, которое заглушает на своём микроуровне. Это проявляется в вибрации и гуле и других незначительных симптомах, но я, словно забегая немного вперёд, уже снабжаю всё это своими объяснениями. Всё это, конечно, мои фантазии. Но я чувствую их правоту каждый раз, когда погружаюсь в себя.

7 августа, двадцать восьмые лунные сутки, Убывающая луна
Сейчас в машине играет: Nine Inch Nails — She’s Gone Away
Дорога из Челябинска в Уфу пролегает через Уральские горы по трассе М5. Усть-Катав, в котором я ранним утром останавливался для отдыха, расположен приблизительно на середине дороги, которая, кстати, считается одной из самых опасных в России. Засыпая в машине, я слушал радио. Я был утомлён, но спал очень чутко, скорее дремал. Поэтому я слышал, как ведущий перед тем, как перейти к гороскопу, объявил, что начинаются двадцать седьмые сутки лунного календаря. Я вздрогнул, потому что осознал, что знал это. Неизвестным мне образом, но я знал, что сегодня — двадцать седьмые сутки, что через неделю будут шестые и растущая Луна. Я мог бы напрячься и подсчитать точно также любой другой день, будто у меня был интуитивный лунный календарь. Я понял, что чувствую даже, как изменяется уровень воды в мировом океане, если достаточно внимательно прислушаюсь. Ни о каком сне, конечно, теперь не могло быть и речи. Всё это может быть связано с тем фактом, что устройство внутреннего уха завязано на подвижности желеобразной массы мембранозных мешочков преддверия и жидкости в каналах, ведущих к преддверию. То есть, у меня обострилось восприятие процессов, связанных с обменом, выработкой и переработкой жидкостей в организме. Не знаю, что делать с этими домыслами. Нужно просто ехать дальше, я и так сделал сегодня две больших остановки. Стараясь уснуть, я ощущаю новый симптом: я почти заставляю себя сомкнуть и размокнуть веки каждый раз, когда это требуется для увлажнения глаз.

Возвращаясь ко снам: можно сказать, что во сне я счастлив. Но это счастье, которое даётся высокой ценой. Я попробую объяснить, себе самому в том числе. Во сне я ощущаю себя ребёнком, который летит. Наверное, всем в детстве снились подобные сны. Ощущение полёта, с которым ты, возможно, даже не знаком ещё в реальной жизни, во сне так приятно. И всякий раз, когда полёт подходит к концу (а во сне ты всегда знаешь, что вот-вот приземлишься), лично у меня возникала мысль, что полёт слишком далёк от чего-то важного, что делает человеческое человеческим. Чтобы летать, нужно от чего-то отказаться. От ног и рук? От жизни? В детстве я думал совсем не такими словами, но сейчас я хорошо помню, что думал о том же. Возможно, поэтому я мечтал стать космонавтом — летать, при том так, как не могут никакие птицы, летать так, как может только человек. Но снятся мне не облака и синее небо. Во сне я нахожусь на дне океана. Вокруг меня — миллионы тонн воды. Я окружён смертельной массой, каждый сантиметр моего тела чувствует этот тесный контакт, который ещё нужно научиться замечать. Но я счастлив, будто сейчас отправлюсь в полёт. Мне не видно ничего, кроме смазанного спектра чёрно-сине-зелёной воды. Иногда это кромешная тьма, самое глубокое тёмное море, и я на дне. О солнце можно только догадываться, не погасло ли оно? Мне не нужно дышать, я не чувствую давления и холода. Они есть, но они не мешают мне, как не мешают нам микроскопические частицы пыли во вдыхаемом нами воздухе. Всё это несущественно и нисколько не мешает мне пребывать в эйфории от ожидания полёта. Только что это за полёт? И в этот момент мне становится страшно. Полёта жаждут мои клетки, мой организм, но не как цельный агент, а как рефлексивная совокупность отдельных агентов, которые держатся вместе только до момента, когда им будет предпочтительнее разделиться. Словом, это страх, о котором я уже говорил. Страх диссеминации, понимания, что привычное мне представление о связности моей личности, моего сознания и памяти, — что всё это ситуативно. Но одного этого мало, чтобы пребывать в каком-то экзистенциальном ужасе. В детстве такие сны и мысли могут вызвать немалый психологический резонанс, но не в зрелом возрасте, когда о смерти тебе уже известно. Люди спокойно сосуществуют с мыслью о конце жизни. Но этот страх заставляет меня буквально вибрировать от предвкушения полёта, в котором мой организм, подобно рою насекомых, разнесёт фрагменты меня по случайным траекториями, развеивая их ценность вместе с цельностью. Как выглядит отдельное воспоминание без привязки к личности, которая пережила составляющий его опыт? У меня слишком много вопросов, я мог бы задавать их вечно. И самое прекрасное, что это чёрное яйцо, каждый сон пульсирующее передо мной, будто бы обещает мне ответы.

Позади уже почти три четверти пути. Я проезжаю Волгоградскую область. Навигатор повёл меня в объезд трассы, через деревни. Здесь много старых церквей — я насчитал уже шесть и это только те, которые я видел, не отклоняясь от маршрута. Большая часть из них давно нуждается в реконструкции. Когда-то в юности я читал Пруста и Рёскина, я любил сентиментальность и дарил девушкам цветы. Потом я решил перестать быть «размазнёй». И вот теперь я снова весь пронизан внутренними переживаниями, которые вытеснили всё остальное, на что я работал, чего добивался долгие годы становления мужчиной. Я немного пеняю на себя за этот нигилизм, но по правде говоря, сил на это у меня немного. Уже совсем скоро я, как эти церквушки, обращусь в реликт.
Искренен ли я перед самим собой в том, что касается цели моей поездки? Что это за «океаническое чувство», которым я оправдываю своё бегство? Не лучше ли просто назвать это слабостью или глупостью? Устраивать исповедь было бы совсем уж нелепо. Самая тяжёлая часть пути позади, я уже фактически начинаю почивать на лаврах. Но я не могу не думать о том, что буду проезжать через город, с которым меня связывают воспоминания. Я должен честно себе признаться, что еду не в последнюю очередь для того, чтобы побывать здесь ещё раз, видимо, в последний. Да, у меня есть определённая склонность к внутренней экзальтации. У меня есть склонность к использованию на письме таких слов и оборотов, которыми в обычной речи я никогда не пользуюсь. Каждый подавил в себе нечто, что всё равно валяется внутри. Иногда я вспоминаю женщин, одних чаще, чем других. Я вспоминаю их как бы по частям. Думаю, что я и не узнал бы многих из них при встрече. Стало быть, вспоминаю я не их и не о них, а о своих эмоциях. Какие-нибудь губы или бёдра, и прочее. В море всё немного проще, даже несмотря на то, что морской воздух и качка странно на меня действуют. Вода всегда будоражила меня, с самого детства, когда я едва не утонул. Мне доставляет удовольствие мысленно развивать эту странную связь. Я прочитал, что кораллы способны синхронизировать циклы размножения друг с другом. Миллионы полипов одновременно выбрасывают свои гаметы в воду, они оплодотворяют друг друга в унисон. В этом есть своя поэзия и своя нелепость. Поэзия вообще нелепа. Вряд ли кораллы единственные представители живого мира, которым свойственны такие масштабные оргии. Какие-нибудь бактерии при соразмерной оптике наблюдения наверняка плодятся подобно смерчу. Даже клетки моего организма постоянно вступают в такой тесный контакт друг с другом, какой и не снился любовникам.

Между тем моя нога неприятно вибрирует уже почти беспрестанно. Будто в ней застоялась кровь и вместе с тем начинается обморожение. Когда я пошёл в свой первый рейс, один матрос отморозил себе три пальца. Почерневшие фаланги выглядели так, словно ему под кожу сделали инъекцию чернил.
Стараясь уснуть, я представлял, как подъеду к берегу моря, оставлю машину, даже не потрудившись захлопнуть дверь. Я подъеду ночью, чтобы не было лишних глаз. Выберу какое-нибудь безлюдное место, таких ещё полно. На ходу стяну с себя одежду и начну медленно заходить в глубину, взглядом ища чёрное яйцо, направление, в котором оно зовёт меня. Надеюсь, к тому моменту от моей инфантильности не останется и следа. Я представлял, как вода смыкается у меня над головой. Я перестану двигаться и наберусь смелости не сражаться за свою жизнь, когда почувствую давление в лёгких. Мимо меня продрейфует плотный скользкий ком — медуза. Я представлял, как моя кожа становится чёрной, как на пальцах у того матроса, как поверхность чёрного яйца в глубине. Мои поры начнут впитывать морскую соль и это запустит цепную реакцию. К тому моменту я уже не буду цельным человеческим организмом. Сначала мои структуры тагматизуются, наподобие тел кальмаров, червей и морских пауков. От этих мыслей мне становится тяжело следить за дорогой и я притормаживаю.

Мне стал интересно, как устроены органы слуха у обитателей морских недр? Воспринимают ли они иные оттенки звуков? Пение китов очень завораживает, но сколько я ни слышал его в живую или в записи, я не чувствовал, что слышу. Существует ли нечто вроде глубоководного ветра или шелеста морских водорослей? Как скрипит панцирь краба, когда он медленно шагает по дну? Глаза краба моргают, какой звук они издают при этом? Человеческое ухо в толще воды воспринимает звуки слишком резко из-за того, что звукопроводимость воды превышает звукопроводимость воздуха более чем в пятьдесят раз. Значит ли это, что слух глубоководного организма в пятьдесят раз чувствительнее? Человеческое тело — это просто доисторический базис с нередуцируемой надстройкой в черепной коробке. Весь секрет затаился там и он не так уж и впечатляет на фоне других.

Меня беспокоит моя фиксация на себе самом. Раз уж я не смог устоять и начал вести записи, то о каком достойном принятии конца может идти речь? Но в то же время мне не следует ждать от себя невозможного. Невозможное внутри меня зреет самостоятельно.

Что заставило ту девушку броситься за борт? Мысли о ней посещают меня всё чаще, ведь я фактически собираюсь сделать нечто подобное. Но там, на корабле, мне и в голову не пришло бы прощаться с жизнью таким образом. Нужно иметь порывистый характер, чтобы решиться на такой шаг. А то, что делаю я, это скорее напрасная показательная казнь. Всякий раз, наблюдая за тем, как поднимается донный трал, про себя я едва ли не молился, чтобы там не оказалось кальмаров, медуз и других обитателей океана, на которых мы не имеем лимитов и ловля которых не имеет смысла. Всякий раз, когда я видел их беспомощные, бесформенные тела, сжатые между ячейками трала и чешуйчатыми телами рыб, я чувствовал невыносимый укор в их недоступных соучастию взглядах. Когда трал поднимается из воды, вся эта масса ещё преимущественно живых существ трепещет, так что невозможно определить, есть ли среди них те, кто мучается сильнее других. Я знаю, что такие вещи не стоит говорить на корабле. И конечно нелепо жалеть одних больше, чем других. Но рыбы облачены в чешую, словно в доспехи, их тела защищены. Кожа осьминога куда чувствительнее, это не даёт мне покоя. Возможно, так себя чувствует Бог, когда наблюдает за прохождением человеческих душ в подобающие их деяниям недра или высоты. Не я создал этих рыб и моллюсков, не я построил этот корабль и сплёл эту сеть. И всё же я причастен. Да, моё видение Бога весьма удручающе. И да, я не вынес бы ещё одного рейса.

Вместо того, чтобы тащиться через половину страны, я мог объехать всю Европу. Это смешно, каких масштабов достигла наша мертворождённая империя. Но что самое забавное, мне нравится чувствовать себя её частью. Быть частью чего-то — это по мне. Поэтому мне и становится всё страшнее от мысли, что скоро я перестану быть частью самого себя.

За всю дорогу я видел девять аварий, но всякий раз только машины, из которых как будто вырвали душу, с выбитыми стёклами, фарами и смятым железом, по очертаниям которого можно догадываться о травмах, полученных людьми внутри. Нигде ни капли крови, будто несчастные отлетают в мир иной сразу же, испаряясь и оставляя после себя только обувь, одежду и документы. Проезжая мимо места, где не более чем несколько часов назад кто-то, возможно, простился с жизнью или получил страшную травму, я всегда пристально всматривался в себя. Я вспоминал боль от удара куском мороженной рыбы. У меня не получалось. Это расстраивало, но вместе с тем помогало примириться с судьбой. Впрочем, я сам возложил её на себя. Как бы то ни было, если ничего не случится, к рассвету я буду уже совсем близко.

8 августа, первые лунные сутки, Новая луна
Сейчас в машине играет: Mama Cass — Make Your Own Kind of Music (Single Version)
Та девушка, что бросилась за борт, я разговаривал с ней за два дня до этого. Это был наш первый и последний разговор. Я забыл бы о нём, если бы она не заставила меня помнить об этом. Смешно, что она, принимая решение, думала о чём угодно, кроме этого разговора. Она не думала, что прыгнув, она, вероятнее всего, никак не исправит ситуации. Вместо этого она надолго застрянет в памяти почти незнакомого ей человека. Мы просто немного постояли рядом и перебросились парой фраз, пока я курил. Я не помню точных слов. Наверное, речь шла о том, каким тяжёлым выдался рейс. Я был не очень разговорчив. Возможно, я не заметил её зов о помощи. Но нет, я далёк от того, чтобы винить себя в её смерти. Просто мне кажется несправедливым, что эти кальмары, медузы и люди заставляют нас быть наблюдателями своих мучений. Если ты чувствуешь, что пришло время, просто исчезни, как люди из разбитых машин. В мире хватает смерти, не нужно делать её слишком явственной. А впрочем, я сам не понимаю, что записываю. Последние часы в пути даются мне тяжело. Полночи лил дождь, машин на дороге почти нет.

Я всё предусмотрел: позвонил в гостиницу недалеко от побережья и забронировал номер. В магазине по пути купил большие портновские ножницы, чтобы снять гипс. Мой приезд совпал с новолунием, как я и планировал. Синоптики обещали небольшую облачность, юго-западный ветер, нормальное атмосферное давление и влажность. Всё это я знал и без них. Заселяясь в номер, я изо всех сил старался не выдать, как дрожат мои руки. Я закрыл за собой дверь и тут же бросился в душ. От нахлынувшей стимуляции кожи я расплакался. Сначала я помылся, а потом подставил под горячую воду гипс. Портновскими ножницами я срезал его слой за слоем. Я дождался полуночи, время от времени бегая в душ. Нога стала почти серой, но я не чувствовал никакой боли. Из окна номера я видел побережье и людей, которые и не собирались прекращать слушать музыку и веселиться в прибрежных забегаловках. Но к счастью скоро начался ливень. Он быстро закончился, но львиной доле отдыхающих этого было достаточно, к тому же, завтра понедельник. Найти удобный съезд к воде оказалось не так просто, я начинал психовать. Из глаз и носа у меня сочилась бесцветная солёная на вкус слизь. Я уже почти не контролировать руль, а слышал только шум волн, чувствовал запах, который рвал меня наружу. Я аккуратно стащил со ставшей влажной ноги штанину, кое-как расправился с остальной одеждой. Я закрыл за собой машину, а ключ положил под ближайший камень. Ступив в воду, я ничего не почувствовал. Ничего не случилось и когда я зашёл по пояс. В отчаянии я схватил подвернувшийся под руку пучок прибрежных водорослей и начал нюхать, лизать, жевать его. Я окунулся с головой и затолкал эти водоросли себе в рот, зажмурил глаза. Было слышно только движение воды, движение пузырьков воздуха в воде. Я открыл глаза, когда закашлялся, но я сумел заставить себя не поддаться порыву всплыть. И тут я заметил его — чёрное яйцо. Буквально в метре от меня, стоит только протянуть руку. Пальцы не слушались меня, но наконец я вцепился в этот чёрный камень. Я прижал его к груди и почувствовал, как волна отнесла меня на полметра дальше в море. И тут в голову мне пришла мысль, что мне не обязательно думать о том, чтобы перестать дышать. Нужно просто заставить себя уснуть.
Что было дальше, не имеет смысла рассказывать. Всё ясно само собой, раз уж эти записи заканчиваются так, как заканчиваются. Всё началось со снов, ими же и закончилось. Она снится мне до сих пор: пульсирующая беззвучная толщь подвижных недр земли, яйцо ангела из окаменевшей нефти.

2021

Условные обозначения:
буквой К обозначаются фрагменты или целые образцы сохранившейся или частично уцелевшей корреспонденции;
буквой Д обозначаются фрагменты дневниковых записей или оставшиеся в удовлетворительной сохранности полные по смыслу образцы таковых;
арабскими цифрами обозначаются фрагменты или целые дневниковые записи и письма, как они предположительно располагались бы в хронологическом порядке в изначальном виде и объёме.

День стоял прелестный, без сомнений.
Дверь за спиной человека в пальто захлопнулась.
Тяжёлые каблуки его начищенных до блеска сапог гулко простучали по ступеням и плюхнулись в грязь. День прелестный, да.

Человек поднял воротник, выудил из внутреннего кармана пальто трубку и неспешно провёл привычные ритуалы, напевая себе под нос. Трубка задымила, нижняя челюсть, и без бакенбард тяжёлая, казалась средоточием чего-то основательного и надёжного. Мужчина провёл рукой вверх-вниз по щетине, нахмурился и зашагал по улице, решительно окуная сапоги в грязь и выдыхая клубы дыма.

Улица представляла собой привычное и опостылевшее послеобеденное месиво из коней, луж, людей и болтовни. Заметив вдалеке знакомую фигуру, мужчина предусмотрительно пересёк настоящее болото на перекрёстке и, поправив котелок, продолжил путь по другой стороне дороги. «Только чрезвычайность может заставить человека перейти здесь дорогу. Но чрезвычайность бывает различной», размышлял мужчина, выдыхая дым и морщась от всего этого безобразия. «Чрезвычайная нужда, чрезвычайная скука, чрезвычайная тупость, наконец». Ему нравилось размышлять, особенно ему нравилось перебивать окружающий шум этими своими размышлениями, которые он считал глубокими. Размышлять и курить, — вот что было ему по душе, а внешний мир, который вызывал только брезгливость в его широкой бородатой голове, усиливал наслаждение от маленькой радости, которой он тайно от всех предавался внутри черепа за сведёнными в негодовании бровями.

Мужчина замедлил шаг перед приближавшимся цилиндром, фраком, брюками и сапогами и человеком в них. За этим человеком семенил ещё один, вместо цилиндра — шляпка, вместо фрака — жакет и платье, вместо брюк — пышный подол, а вместо сапог — женские башмаки, не слишком изящные.

«Погодка радует, верно, сэр Вильям?»
«И вам всего доброго. Спешите?»
«Нет, моцион перед ужином. Будете присутствовать?»
«Само собой, только покончу с делами, заберу благоверную из салона и к вам. Вынужден откланяться, дела не терпят».

Котелок взмыл вверх, опустился на голову. Спутница фрака, цилиндра, брюк и сапог смущённо смотрела на сэра Вильяма, не сказав ни слова, а потом сделала неуклюжий книксен и засеменила за супругом. Сэр Вильям вздохнул и продолжил путь.
«Возможно, пора подыскать цирюльника поближе к дому. Или звать его на дом. Впрочем, сегодня всё решится».

Трубка загорчила, сэр Вильям остановился и стал вытряхивать из её чёрной глотки выгоревшие листья табака. Вдруг из-за плеча послышались шаги.

«Сэр Вильям! Я так и знал, что это вы, а супруга моя спорила. Кто ещё так много курит?»
«Действительно, Шопенгауэр не зря назвал сигару суррогатом мысли. Вас ждать сегодня на приёме?»
«Не стану загадывать, накануне прибыла почта... Целый ворох бумаг, связанных с продажей леса, я вам уже рассказывал... Боюсь, что вечер я проведу наедине с чернильницей и головной болью».
Миленькая белая ручка ткнула грузную фигуру под ребро. Продавец леса подпрыгнул и растёкся в извинительной улыбке.
«Брось, бумаг не так много. И приготовить их нужно к следующей почте, у тебя ещё целая неделя. Мы непременно будем вечером, я так хочу повидаться с вашей супругой! Как её самочувствие?»
«О, она идёт на поправку, роды — дело неблагодарное. Спасибо, и до скорого. У меня неотложное дело».
«Постойте, как, вы сказали, зовут того человека?»
«Какого?»
«Который любил говорить о сигарах».
«Шопенгауэр, философ».
«Шопен...»
«...гауэр. Я захвачу с собой его книгу, до вечера».

Знакомая вывеска уже виднелась впереди.
«Ещё немного и можно будет закрыть глаза и выдохнуть. Главное — не встретить там ещё одного знакомого».

Сэр Вильям тщательно протёр трубку платком, сбил о порог комки грязи и вошёл внутрь. Посетителей не было, а старик дремал в кресле под мелодию из граммофона.

«Добрый день».
«Сэр Вильям... Снова вы... Плохо побрил вас в прошлый раз? Не прошло и недели».
«Почему же сразу плохо? Могло бы быть, напротив, так хорошо, что я не вытерпел и пришёл раньше срока. Я всю жизнь доверял только вашей бритве. Никого не ждёте?»
«Все предпочитают утро, только вы приходите ближе к закрытию. Усаживайтесь... Как обычно?»
«Нет, сегодня я намерен расквитаться со всем. Сбрейте всё подчистую».
«Что подвигло вас на такие кардинальные меры? Сколько себя помню, вы совсем без бороды не бывали ни разу».

Старик подошёл, от него пахнуло кожей. Уверенными размашистыми движениями он намыливал бороду сэра Вильяма. Лицо его во время работы было строгим, почти угрожающим, так что новичку могло показаться, что сейчас его будут не брить, а лишать головы. Вильяму же его лицо в такие моменты было особенно приятно. Ему казалось, что брадобрей в эти минуты тоже напряжённо размышляет. Покончив с мылом, старик вынул бритву, присел на высокий стул и расправил на колене кожаный ремень. Запах кожи заполнил комнату, сэр Вильям обожал его, в предвкушении он закрыл глаза.

Меланхоличный мотив потрескивал из граммофона.
«Уже совсем скоро».

Лезвие зазвенело, загудело, встречаясь с грубым кожаным ремнём. Затем воцарилась тишина. Старик поднялся со стула. Вильям не видел этого, он решил больше не открывать глаз, теперь он воспринимал всё только на слух, и это было приятно. Промелькнула мысль о больной жене. Старик вернулся, бритва звякнула о стекло — он погрузил её в стакан тёплой воды.

«Вы уверены?»
«В чём?»
«В своём решении?»
«Да, не щадите ни одного волоса».
«Если позволите мне сказать, я на основе своего опыта могу заметить, что почти каждый такой смельчак потом кусает локти. Не хочу вас отговаривать, только предлагаю ещё минуту подумать, пока бритва не пошла в ход».
«Я твёрдо решился. Действуйте».

Старика не пришлось просить дважды. Он знал своё дело, и времени было в обрез.
«Иначе придётся ждать ещё несколько дней, а случай может быть уже не таким подходящим».
Но Вильям не мог отказать себе в ещё нескольких мгновениях неги. Пальцы старика надавили на кожу у виска, натянули её почти до жгучей боли и раздался первый шуршащий взмах.

«Волос у вас крепкий. Боюсь, опять придётся мылить дважды».
«Скажите, сколько шей вы повидали в своей жизни?»
«Странный вопрос... Я даже не знаю, как вам ответить... Достаточно, чтобы определить что за человек передо мной. Звучит самоуверенно, но для меня это так. Иной раз первое впечатление обманывает и вся правда вылезает, когда лезвие идёт по коже».
«И что вы увидели во мне?»
«Сэр Вильям, не сочтите за грубость, но я — брадобрей, а не священник. Каждый делает своё дело, такова моя точка зрения. Если все поступают по совести, то никакой нужды в недовольстве и страдании нет».
«А в страдании есть нужда?»
«Конечно, при том очень сильная. Как жажда. Мы почти закончили для первого раза».

«Теперь или никогда. Теперь или никогда».

«Это вы меня простите, я сегодня особенно рассеянный, и собранный одновременно».
«Не извиняйтесь, вам сейчас приходится несладко. Если мне будет позволено говорить об этом… На вашем месте любой был бы как чёрт на сковородке».
«Чёрту на сковородке будет как раз в пору, разве нет? В аду ведь кипит огонь и жар такой, что сложно себе представить».
«Воображать нет нужды. Придёт время, и каждый узнает всё сам».
Старик снова пустил в ход кисточку. Лицо приятно онемело, Вильяму захотелось открыть глаза и посмотреть на себя таким, каким его не видел сам Господь с юных лет.

«Много времени прошло. Но теперь его уже нет».

Пальцы старика снова впиваются в кожу, лезвие шепчет последние ласковые слова.
Сэр Вильям резко дёргается вперёд, когда бритва плавно опускается под подбородок. Каблуки начищенных сапог барабанят по полу. Брови, за которыми долгие годы шла напряжённая работа ума, брови, нахмуренные столь же давно, сколько подбородок его не был девственно выбрит, наконец, расслабились. Вильяму кажется, что мысль о больной жене снова вылезает из глубин ума, но сейчас он жалеет лишь о том, что старику придётся отмывать от крови деревянный пол.

Яков был безмерно счастлив: Вера родила ему ребёнка, маленькую розовую кричащую девочку. Они назвали её Татьяной.
Жизнь их разительным образом переменилась с появлением Татьяны на свет. Само по себе это вполне естественно, если думать абстрактно, но когда касается прямо тебя, здесь и сейчас, удивление ничуть не меньше, чем было бы, не размышляй ты об этом заранее.
Яков стал любить свою жену только сильнее и искреннее, а Вера, став матерью, сделалась ещё красивее. Сама сознавая своё преображение, она светилась этим новым розановским светом изнутри. Но как земля с течением леденящего зимнего времени становится всё твёрже, черней и словно бессмысленней, так и чувства людей по воле ударов сердец становятся иными.

Вечером подходившей к концу зимы они сидели все вместе: мать, отец и розовая девочка Татьяна. Вера отпила чая с лимоном из большой немытой кружки и с нежностью посмотрела на Якова. Её супруг был занят чтением, а Татьяна спокойно спала в кроватке в тёмном углу.
Яков только делал вид, что читает. На самом деле у него из головы не шла одна преступная мысль. Он считал, что Татьяна родилась не от их с Верой любви, а как-то по-другому, но понять — как именно — Яков не мог, сколько ни пытался. Камнем на его сердце лежало это мучение.

Вера, чувствуя тонкой женской натурой, что сердце её любимого клюют вороны уныния, подошла и положила свою тёплую руку ему на плечо. Поймав изнурённый взгляд Якова, она медленно забрала из его рук книгу и положила её на стол. Затем она подобрала края своего длинного платья и забралась к нему на колени, обхватив его горячими бёдрами.
Яков молчал и смотрел, а за окном бушевала вьюга.
Вера вдруг подумала, что Татьяна уже очень долго спит и не начинает плакать, требовать грудь. Она прогнала мысль прочь и устремила новую, вставшую на её место, на Якова. Она наклонилась и поцеловала его, а потом ещё, ещё и ещё.
Яков запустил свои руки под сумрак шуршащей ткани и на ощупь двигался ближе к жару. Вера двигалась плавно и с удовольствием, отдаваясь воле его сильных натруженных рук. Кресло под ними возмущённо поскрипывало, камин грел, светил и трещал, мороз на улице был беспощадным, а ночь темна. И хотя тела их были вместе в этот момент, мысли каждого были далеко.

Вера думала, что Яков сделался несчастным из-за Татьяны, что она больше не влечёт его как женщина и что счастье из этого дома ушло уже безвозвратно.
Она давно чувствовала тревогу и даже фантомные уколы нестерпимой боли, когда представляла себе долгими зимними ночами без сна, как всё рушится, а Якова нет рядом, он ушёл в ночную смену и, может быть, больше не вернётся.
Вера не знала, как спасти себя, и Якова, и их маленькую Татьяну от надвинувшегося горя. Она хотела верить, что конец зимы прекратит это наваждение и тёплое солнце согреет их и наполнит новой силой и любовью и всё будет хорошо, даже лучше, чем было.
А пока она делала то, что подсказывало ей сердце, всю свою жизнь она руководствовалась только этим. И верила, что так правильно, что так женщина и должна поступать. Любить, верить, надеяться, ждать, уповать и отдавать своё тепло.

Яков только усерднее вцепился в преступную, ужасную мысль. Татьяна не его, сердце в таких вещах подвести не может.
То самое сердце, которое может переполняться теплом и любовью, Якову говорило, что неспроста зима такая лютая, а ночи такие тёмные. Да всё это и ни к чему, ведь это видно сразу, при свете дня, вечером, когда маленькая девочка плачет, спит, смеётся или просто живёт: она чужая ему. Сердце велело ему сделать так, как он сделал.

Конечно, Яков слышал причту о грешнице, побиваемой камнями. Он часто вспоминал её и всякий раз ощущал себя погребённым под булыжниками. Но теперь ему будто было сказано: «и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».
Ночь была холодной и тёмной, а вьюга завывала так, что не было слышно надрывного детского плача, и когда снег весь упал на землю, и все, кому было суждено замёрзнуть в эту ночь, замёрзли, среди них была и маленькая Татьяна. Она больше не была ни розовой, ни кричащей.

Солнце закатывалось, ветер поднимался, всё становилось синюшным, серело, делалось тише и непритязательнее. Остатки тёплого дня рассеивались в тенях деревьев, пыль закручивалась в столбы и колола неприкрытую шею и руки.

Старик шагал медленно, погружая сандалии в песок. В руке он сжимал конец верёвки, другой конец оборачивался вокруг тощей шеи животного и был завязан в узел. Глаза животного были почти рыжими в сумерках, как горизонт долины, по которой они шли.
«Скоро ночь, надо торопиться».
Старик дёрнул верёвку, козёл пошатнулся, старик пошатнулся вместе с ним и торопливо спустился с холма. Впереди был кто-то.

«Ты кто?»
Голос был хриплый, а зубы говорившего гнилыми. Мужчина стоял выпрямившись, скалил рот и хмурился, когда поднималась пыль.
«Я иду в храм».
Старик шагнул навстречу, но мужчина сделал ему знак рукой остановиться.
«Стой там. Какой храм?»
В руке у мужчины блеснул нож.
«За долиной, козла веду, резать».
Услышав это, мужчина скривил рот в улыбке ещё сильнее. Старик заметил, что у его ног что-то лежит. «Шевелится, длинные волосы, женщина, наверное».
«Ну, так, иди».
«Ладно».
Старик потянул верёвку, козёл тронулся с места, гнилоротому стало смешно.
Старик сплюнул в песок и продолжил шагать.
Они спустились по очередному склону, огибая мужчину и лежавшую у его ног женщину.
«Стой!»
Старик остановился. Ему подумалось, что его сейчас убьют. Стало тоскливо, но как-то легче стоять и дышать.
«А зачем его резать? Козла этого...».
«Не твоё дело».
Старик подумал это, но сказал другое.
«Жертва».
«Для бога?»
«Ага... Ну, я пошёл, до заката надо успеть...»
«Это какому богу нужны старые козлы?»
Старик не понял, что гнилоротый имел в виду, и просто молчал, не решаясь идти.
«Умирать страшнее, лучше постоять ещё немного, подышать».
Козёл дёрнул верёвку.
«А каких богов ты знаешь?»
Старик спросил и дёрнул козла за верёвку.
Мужчина снова оскалился и старик подумал, что тот может только задавать вопросы и скалиться. Женщина у его ног тихо застонала и перевернулась.
«Не твоё дело старик».
«Не моё, моё — вести козла».
«Ты так и не ответил. Какой бог?»
«Не твоё дело».
Мужчина залился смехом, старик решил, что праведный человек так не смеётся.
«Я тоже не праведник, но не скалюсь как гиена. И зубы у меня получше. И жертвы жертвую». Козёл будто услышал мысли старика и сипло заблеял. «Хорошее животное, мирное и мудрое, по-своему. Такими нас и задумал Создатель». Старик посмотрел на женщину.
«Знаешь, за что я её так?»
«Не моё дело».
«Ведьма!»
«Хрен там».
Мужчина снова оскалился, козёл снова дёрнулся.
«И шлюха вдобавок».
«Больше похоже на правду. Я пошёл».
«Иди, старик, иди. У каждого свой бог и свои жертвы».
С этими словами он пнул женщину ногой. Старик прислушался, но не услышал стона.
«Не моё дело».

Вдалеке показался храм. Осталось немного.
Ветер здесь дул ещё сильнее, верёвка вдруг запротивилась. Старик дёрнул несколько раз, выругался и обернулся. Козёл вытянулся на песке и не шевелился. Его свалявшаяся шерсть дёргалась на ветру. В завывании ветра старику вдруг почудилось эхо девичьего крика.

«Нет, этого не может быть».
Вера шла по тихой тёмной аллее. Фонарные столбы лили тусклый свет. Они будто соглашались с ней, не светили ярко, чтобы ненароком не случилось на самом деле, чтобы даже не могло показаться, что такое всё-таки могло быть.
Вера свернула на знакомую улицу и немного успокоилась.

«Глупость, как я могла такое подумать».
Она зашла домой и сняла пальто, повесила его на вешалку, стянула с зудящих от усталости ног сапоги и прошла на кухню.

«Точно».
Она повторяла про себя обрывки фраз, занимаясь привычными домашними заботами.

«Вчера он был с приятелями... Конечно, они выпивали... Но вернулся не поздно».
Она не поняла, к чему должна была вывести эта мысль и оставила её.

«Скоро придёт, а вчера сидел перед телевизором, ел ужин, даже схватил меня за попу, когда я пришла за тарелками. Легли мы вместе, и храпел он не тише обычного...»

«Да, быть такого не может».

Вера тянула время, чтобы не идти наверх.

«Или он придёт?»

Он лежал точно так, как утром. Она откинула одеяло, когда проснулась от звона будильника и помнила, что раскрыла его ногу. Нога осталась лежать такой же голой и теперь пугала её.
Она прислушалась: дыхание в комнате было только одно. Вера включила телевизор, чтобы не быть в тишине и даже принесла ужин, но почти ничего не съела.
Решив, что виной всему усталость, она убедила себя встать завтра раньше, съесть то, что осталось на тарелке сегодня, этим успокоила себя и легла в постель.

«Не может быть, не может».
Утром она проснулась раньше будильника, в комнате было ещё совсем темно. Она посмотрела на часы и даже не сразу вспомнила вчерашнее. Тут она поняла, что проснулась от плохого сна.

Ей снилось будто какой-то мерзкий, неприятно пахнущий мужик пристал к ней, когда она возвращалась по аллее с работы. У него были твёрдые холодные руки, а изо рта смердело. Она потёрла ладонью лицо, приходя в себя, и расслабленно откинула руку. Что-то твёрдое, чужое коснулось её. Она вздрогнула и затаила дыхание.

«Нет, этого не может быть».
Вера, чуть дыша, медленно повела свою руку к нему, скользя дрожащими пальцами по одеялу. Вот он, твёрдый и чужой, ей не показалось.
Она заметила, что запах в комнате стоит как во сне, как изо рта напавшего на неё незнакомца в аллее. Вера приподняла одеяло и убедилась, что запах под ним был сильнее.

«Нет, глупость».
Вера встала с постели и выбежала, прикрыв за собой дверь. Она съела оставленный с вечера ужин, хоть ей пришлось себя заставлять, и отправилась на работу.

Спокойным вечером весеннего дня Валентин возвращался со службы домой. Настроение у него было под стать погоде: день прошёл удачно и легко, он предвкушал ужин в кругу семьи и выходные. Сейчас его нисколько не огорчало, что круг его семьи состоял лишь из него и его Валентины. Страх одиночества, угрызения неполноценности, другие спутники бездетности, — Валентин сегодня был неуязвим, сегодня они с Валентиной проведут вечер без этого яда.

Переступив порог, Валентин застал свою супругу в чрезвычайной взволнованности. Она едва сдерживала слёзы в границах своих глаз цвета каштана, всё время нервно поправляла роскошные каштановые пряди и иными способами давала понять, что неприятность случилась.
Настроив себя на супружескую чуткость, Валентин утолил голод и отложил в сторону вилку, легко коснулся пальцев Валентины. Между ними установился взгляд доверия и уважения. Во взаимном молчаливом смирении Валентин и Валентина как в извести растворяли всё горестное, что было в их сердцах.
Валентина не могла больше сдерживаться и с поистине женской горячностью высказала свой страх. Ей с самого утра чудится, что она не одна в доме, что кто-то ходит по скрипучему полу и что нервы её на пределе.

«Сделай что-нибудь, пожалуйста, я больше не могу».

Хоть Валентин и не выдал своего волнения, слова Валентины звучали так убедительно, что самый настоящий холод пробежал по его спине. С ужином и тихим вечером было покончено. Валентина вскочила и повела мужа туда, где поселился её кошмар. Они поднялись наверх и замерли у двери в детскую. Комната готовилась для их малыша. Горе своего одиночества Валентин и Валентина переносили тихо, комнатку заперли и никогда не тревожили.
Валентин слушал со всем вниманием, ведь он привык видеть в Валентине благоразумную женщину, не способную ко всякого рода непристойностям. Однако, было очевидно, что дверь заперта как и прежде и никого там быть не могло. Тень горькой мысли воспарила над Валентином. Ему припомнились недомогания Валентины в последнее время. Вывод о развившейся болезни появился сам собой.

Но Валентин молчал. Вместо этого было решено успокоиться и забыть о случае. Валентин говорил правильными словами и строил разумные доводы, но видел, что они не имеют желаемого эффекта.
Вечер тянулся долго.

«Ничего, я буду рядом с ней целых два дня, пустяк забудется».

В привычный час отправились в постель. Валентин перед сном принимал душ, стирал с кожи усталость и то, что старость вымыла из его костей за прожитый день. На полке у зеркала он заметил, вытираясь полотенцем, белое, продолговатое, знакомое. В груди застучало, как на заводе, где работал Валентин, стучат отбойные орудия. Валентин знал, что глаза его не обманывают, ведь не мог же и он поддаться безумию. Тест был положительным. Вне себя от счастья, он влетел в спальню и расцеловал будущую маму. Она смотрела непонимающе. На момент он отстранился, чтобы ещё раз заглянуть в глаза своему невероятному счастью и заметил новые слёзы в её глазах цвета каштана. Со скорбью и опаской она тихо прошептала Валентину, что снова слышит, как ходит по детской комнате чужой, семенит мелкими шажками.

«Слушай... Я не думаю, что он плохой, то есть, это не значит, что она виновата, просто...»

Маленькая тускло освещённая комната, воздух спёртый, — это подвал. В комнате только один человек и он продолжает говорить:

«Это всё очень странно, но что поделать... Куда деваться, а? Скажи... Ты слушаешь? У тебя бретелька сползла, вот. Какой он? Ну, ему чуть больше тридцати... Конечно, ошибки... И стыдно... Но у кого их нет? К тридцати-то годам.. Дело в том, что он может себе их простить и не может их забыть. Они всегда у него перед глазами, то есть всегда там, на задней стенке черепа, и он смотрит на эти унылые картинки каждую ночь...»

«Ей это было всё равно. Потому что у него на лице написано, по-моему, что у него есть такая неприятная ноша, багаж знаний, так сказать, и это вызывает отвращение... Не знаю, будто он убийца или насильник, нет конечно, просто на вид неприятный, дважды подумаешь, перед тем как такому улыбнуться, вот я о чём. Не располагает к себе. Так что сложилось у него всё не самым удачным образом. Да, ещё бы. Кто будет работать в ателье по ночам... Он не был женат, но был помолвлен, кстати... Хотя, я не знаю, к чему я это говорю...»

Мужчина сидит на низком стуле, склонившись над чем-то, что владеет его вниманием. Вдруг он резко выпрямляется и оценивает взглядом то, что полулежит на стуле напротив него и снова наклоняется и что-то делает. Ему кажется, что он вот-вот ухватится за идеал, не спросив его разрешения.

«Так вот, он совсем один, а ей было всё равно, что он такой странный. Даже больше, ему сначала казалось, что ей наплевать вообще на всё... Она моложе его, на вид так совсем маленькая и глупая, но со строгим лицом и острым взглядом и глаза у неё красивые. Она вся красивая, в ней есть эта черта. Такие вещи замечаешь, походка, интонация, что-то тонкое, вроде выражения глаз, не лица даже, а только глаз. Такое нельзя описать, это надо самому видеть. Как искорки, вылетающие из костра вверх в темноту. А что у неё внутри — сложно сказать. Она рано вышла замуж, не по любви и не по муке, а просто так. Скоро ей это надоело, но муж был в командировке, а однажды ночью постучали в дверь и сказали, что он умер. Она говорила, что прожила как было ещё дня три, подумала, что ей приснилось, но потом поняла. Не знаю, может, она врёт, какая разница... Ну-ка, надуй губки, вот так. Уже почти готово... Хотя, такое ещё надо постараться выдумать. Сначала она обрадовалась, но потом начала сходить с ума. Не как-нибудь картинно и не как-нибудь резко, а всё такими же искорками, только уже из другого костра. Родня определила её в лечебницу, когда стало совсем плохо. Она заполучила невроз или что-то вроде того, как это говорят, — бешенство матки? Начала трахаться со всеми подряд. В лечебнице она не сильно страдала, просто впала в ступор, кроме изоляции с ней там ничего не делали, хотя ей иногда хотелось. Наверное, это ей и было нужно, чтобы вернуться в норму. Через шесть месяцев её выпустили. Домой она, конечно, не пошла, не понятно, чем они думали, но с ними она покончила, на могилу к мужу так ни разу и не сходила. С виду вроде бы поправилась, но никто не видел, что у неё внутри. Это всё она мне так рассказывала. Она превратилась в платоническое создание, потеряла все свои жесты и интонации. Вот тогда я её встретил. То есть он».

Он говорил всё быстрее и запутаннее, больше ничего не делал с предметом в кресле напротив, а только сидел и говорил.

«А он как раз устроился в ателье подмастерьем. Раньше там был магазин белья и побрякушек для женщин, но старик остался один и теперь распродавал всё, что осталось. А было, кстати, много чего, я ещё застал, редкие и дорогие вещи. Даже на мой неискушённый вкус, что уж говорить об умельцах и знатоках. Торгаши с кислыми рожами постоянно паслись там, выискивали антиквариат, чтобы перепродать... Он просто делал своё дело, молчал, старик тоже молчал. Клиентов было немного, чаще всё перекупщики, а не красавицы. Но когда выпадал шанс, он, конечно, смотрел во все глаза. Помогал с примеркой, в пределах дозволенного, ни одного конфуза за всё время, всё в пределах дозволенного. Вот тут-то они и встретились».

«Она зашла, просто проходила мимо, как потом говорила, стала смотреть. У него уже был опыт и он знал, что она только потрогает и ничего не купит. Она ему не очень-то понравилась сначала, видел и поэффектнее, ещё бы, ведь ей наплевать, никаких искорок из костра, костёр тогда еле тлел. Она тоже потом признавалась ему, что он показался ей чуть ли не каким-то горбуном. Но она пришла снова и стала приходить постоянно, а он перестал смотреть на других и ждал её. А главное, что он никогда не трогал её и не предлагал помощь, хотя иногда ему очень хотелось. Она сама не понимала, зачем приходит и стесняется перед ним. Теперь он знает, что так она возвращалась к жизни: училась снова разжигать свой костёр... Но тогда он не понимал, тогда он был очарован. Однажды он подарил ей какой-то пустяк, подвязку или ещё что, но ей вещь не понравилась, ей не понравилось, что ей что-то дарят, особенно такую вещь. Он уже перестал о чём-то мечтать, привык к ней, как вдруг она оказалась очень близко и поцеловала его. Это была душная летняя ночь и она поцеловала его легко и сладко и тут же убежала и не возвращалась две недели. Что было тогда в её голове? Он никогда не узнает, она ничего не рассказывает, никогда, только обрывки и намёки. А он эти две недели был в аду, даже поссорился со стариком. Манекены, за которыми он ухаживал, стали ему отвратительны, она ему мерещилась в их лицах».

«Но потом она появилась, как дождь в серой пустыне, и пошла примерять какое-то платьице. Он увидел её тонкие плечи, и не только плечи, он увидел её всю, потому что она сама так захотела. Они переспали, прямо там, среди манекенов и стариком за стенкой, в этом душном погребе, где я сейчас сижу... Она стала приходить чаще, чтобы утолить свой вернувшийся голод, а он был вне себя от счастья. Но скоро он стал догадываться, почему она приходит, почти ничего не говорит, разводит свои ноги в стороны перед ним и снова уходит. Она примеряла для него всё, что есть в магазине, скоро они знали наизусть, как сидят на ней каждый чулок и кружево. Это переставало быть похожим на связь двух людей, но они продолжали пить из этой чаши, пока было можно... Вот так. Вот такая история. Прошло уже четыре года. Старик умер прошлой зимой, окоченел прямо в кровати. Теперь всё это — моё. И вчера я получил письмо. Она написала, что придёт сегодня вечером. А я сижу здесь как паук в пыльной паутине и наряжаю тебя, рисую на твоей рожице её лицо. Зачем она придёт? Зачем она пришла? Я же знал, что будет худо. Она тогда просто исчезла, а я остался один с этими блядскими куклами. Сколько раз она трахалась с кем-то за эти четыре года? А сколько раз я видел солнечный свет за эти четыре года? Не знаю, что она ответила бы, я не успел спросить, но солнца я не видел. А та мутная клякса наверху, которая светит половину суток, это для меня не солнце. Жалко, что я не успел её спросить, надо было. Рука сама дёрнулась. Вон она, лежит, почти не отличишь от вас. Теперь уже почти не отличишь, особенно в такой темноте. Наверное, утром станет только хуже, но ничего, я её наряжу как следует, будет первой красавицей среди вас всех, покрою лаком, сделаю всё как в старину делали, старик меня кое-чему научил».

Ночь тихая и тёмная там, где свет луны растушёвывают ветки деревьев и прямоугольные бетонные здания. Женщина ступает по гравийной дорожке, каждый её шаг отмечается хрустом, аккуратным и безжизненным. Её лицо скрывает шляпка с вуалью, её руки обтягивают перчатки до локтей, её обувь — симпатичные, в сущности, туфельки.
Женщина останавливается и оглядывается по сторонам. Из-под вуали беспокойно смотрят влажные глаза. Всё её лицо, кажется, выражает боязнь быть пойманной. Она продолжает путь, гравий больше не хрустит, потому что она ступила на ровную бетонную площадку. Она запрокинула вверх голову, так что вуаль касается её ресниц. Она поднялась по ступенькам и с трудом забралась на монумент, но теперь она здесь, стоит и прижимается всем телом к каменной фигуре. Мужчина стоит ровно, не дышит, он сделан из камня. Лицо мужчины ровное, вся его фигура — статика и порядок. Женщина, прильнувшая к его ногам, выглядит в своей живости жалко рядом с ним. Женщина что-то шепчет, гладит ногу мужчины...

Владимир просыпается ранним утром понедельника. Он чувствует давление в груди. Ему тяжело передвигать ногами, когда он идёт вниз на кухню. Его жена стоит у раковины, сонная и мечтательная. Она не слышит, как Владимир подходит сзади. Она вздрагивает, когда он обнимает её и зевает.
«Ты испугалась?»
Владимир говорит тихо и нежно, берёт её руку в свою, заглядывает в её большие тёмные глаза.
«Я просто задумалась... Я приготовила тебе яичницу, а вот немного оливок. Помню, как они тебе понравились в гостях у твоего друга с работы... Прости, забыла имя. Вот, никогда не думала, что ты их так любишь».
Она говорит тихо, глядя в окно, потирая руки.
Владимир проглатывает завтрак и направляется к двери. Она не следует за ним, чтобы проводить его.
«До вечера, Мэри».
Владимир вернётся через десять часов, найдёт свою жену в одной из комнат, поцелует и обнимет её, а затем станет ужинать. Он не любит есть за пределами кухни и даже не читает за едой газет. Поэтому так уж повелось, что они с Мэри почти никогда не сидели вместе за одним столом. Мэри нравится слушать радио, ей нравится занимать себя чем-нибудь, пока она занята чем-нибудь ещё. Ей нравится собирать вместе множество разного и теряться в этом шуме. Владимиру куда приятнее всецело отдать себя одной вещи за раз. Сегодня он устал сильней обычного и еда встала в желудке. Владимир сидит на кухне допоздна, тщательно пережёвывает в меру вкусную еду и думает о своём. Выражение его лица в это время на удивление похоже на лицо Мэри, которая сидит через стенку от него в гостиной и смотрит в экран телевизора как в серую неподвижную ночь. Когда Владимир поднимается наверх, Мэри уже спит. Владимир ляжет рядом, проверит, не перетянул ли на себя всё одеяло и положит руку ей на спину. Он быстро заснёт, а жена уберёт его руку, когда поймёт, что он спит.

Владимир просыпается ранним утром вторника от того, что ему больно дышать. Он идёт в ванную, где в зеркале долго рассматривает своё лицо. Оно кажется ему серым и опухшим, будто ртуть проступает откуда-то из глубин его мозга и разливается по телу.
Сегодня Владимир не доедает свой завтрак и обнимает жену перед уходом. Они не говорят друг другу ни слова. Он — потому что чувствует себя очень больным и не хочет обременять Мэри лишними тревогами. Мэри — потому, что она никогда не заводит разговор первой и чувствует себя намного менее несчастной, когда не приходится говорить о жизни, о чём-либо, кроме завтрака, обеда или ужина.
Вернётся Владимир через десять часов. Мэри ненавидела эту его особенность: из года в год он приходил домой вовремя, с одинаково усталым и счастливым лицом. Владимир быстро поужинает, неразборчиво глотая пищу, как животное, а потом проведёт вечер незаметно, как всегда. У неё есть целый день, есть время спокойно посидеть на кухне, посмотреть в окно и выкурить пару сигарет, а, может, и больше. После этого она педантично заметёт следы духами. Ей и в голову не пришло бы признаться, что она курит и дело не в том, что Владимир был бы в ярости. Это был её маленький секрет, причуда уже не совсем молодой замужней женщины, скучающей от неясной ей душевной обделённости.

Владимир просыпается в среду среди ночи и сидит на полу в ванной до рассвета, сжимая в зубах полотенце, когда боль в груди становится невыносимой. Он не завтракает и уходит позже, чем обычно. Мэри замечает, как мучается её муж, но боится и считает лишним спрашивать об этом. Ведь он всегда заговаривает первым, если повод мало-мальски стоит того. Значит, волноваться не пристало.
На работе Владимир говорит со своим коллегой — тем самым, в гостях у которого Мэри заметила, как нравятся ему оливки.
«Я себя очень плохо чувствую уже третий день, придётся пойти к врачу. Если получится, я сегодня ещё приду».
Голос Владимира изменился, стал более хриплым и тусклым, слова выходят из него комками. Его коллега замечает, как ужасно выглядит Владимир и молча кивает.
Врач заканчивает обследование, занявшее, к слову, не более пяти минут. Он с нахмуренным лицом садится в кресло и долго сидит без движения.
«Я ничем не могу вам помочь. В вашем возрасте нужно следить за собой получше. Всего хорошего».
Владимир возвращается домой, думая о том, когда его возраст стал таким, когда уже нужно следить за собой получше. Он открывает дверь, в доме пахнет духами и табаком. Владимир проходит на кухню и садится напротив Мэри.
«Сегодня я был у врача. Он не знает, что со мной, говорит, что пустяки. Просто нужно следить за собой. Но я чувствую себя просто ужасно уже третий день».
Владимиру неприятно говорить Мэри такие вещи, потому что это расстроит её.
«Я приготовила ужин. Всё будет хорошо».
Слова Мэри звучат крайне неубедительно, она крайне напугана. Её всегда пугали крайности, смерть — самая пугающая из них всех. Она в ужасе от мысли, что Владимир может умереть. О своей собственной смерти она не способна помыслить в принципе, это и стало бы смертью для неё.
Владимир идёт в ванную, где долго не может стянуть с себя брюки. Ноги и руки не слушаются его. Он встаёт под душ, вода кажется ему слишком холодной. Он долго стоит под струями воды и выходит из ванной, как родившийся из пара миньон. Владимир ложится в постель, всё его тело ноет. Всю ночь он бредит и ходит в ванную, где включает воду, чтобы не было слышно, как его рвёт серой комковатой массой. Мэри слышит, как мучается наверху её муж и не решается пойти в постель. Она остаётся сидеть на кухне, только достаёт пачку сигарет с верхней полки, где она хранит приправы и зубочистки. Она решает, что больше нет смысла в этой маленькой тайне и от этого ей немного грустно.

Когда Владимир проснётся в четверг, он уже не сможет встать. Он не в силах поднять голову, руки и ноги не двигаются, ему едва хватает сил на то, чтобы несколько раз позвать Мэри. К счастью, она поднимается наверх. В руке у неё — зажжённая сигарета. Она смотрит на Владимира в полумраке серого осеннего утра. Владимир смотрит на огонёк тлеющей сигареты и прикладывает все силы на то, чтобы продолжать дышать.
«Ты не можешь встать с постели?»
Её голос очень спокойный, даже более нейтральный, чем был у врача. Вчера вечером она сказала ему, что всё будет хорошо. А врач уверил, что будет достаточно просто быть более внимательным к себе. Владимир хочет что-то ей сказать, но у него ничего не получается. Он сдаётся. Он думает, что, в сущности, сдался уже очень давно.
«Я могу вызывать врача. А потом принесу тебе завтрак. И позвоню на работу».
Она стоит посреди комнаты, руки сложены на груди, в одной из них тлеющая сигарета. Пепел вот-вот упадёт на ковёр. Владимир чувствует себя таким же пеплом, который скоро должен будет упасть. У него слезятся глаза. Мэри выходит из комнаты. Владимир слышит, как она делает два шага вниз по лестнице, а потом — тишина. Владимир закрывает глаза.
Владимир приходит в себя, когда кровать под ним ломается и проседает до пола. Мэри прибегает на грохот. Владимир видит, что комната залита солнечным светом, уже точно полдень, а то и больше, и ему надо быть на работе. Вместо этого он даже не ощущает тепла солнца на своей коже. Сейчас осень и оно слабо греет. Мэри несколько секунд смотрит на Владимира, а потом истошно кричит. Он понимает это по её искажённому лицу, в ушах у него только звон. Он не может открыть рот, чтобы сказать ей, что любит её. Мэри ещё некоторое время смотрит на своего мужа. Его руки — сплошь серые комковатые наросты, грудь едва заметно вздымается, воздух вырывается с хрипом. Она понимает, свидетелем чего будет в скором будущем.

Проходит некоторое время. Владимир продолжает лежать на продавленной кровати. Мэри не спит с ним рядом, хотя он больше никогда и не положит ей руку на спину. Каждое утро она поднимается наверх с зажжённой сигаретой между пальцев и долго рассматривает тело своего мужа. Она пробовала покормить его, но тело Владимира не приемлет больше пищу. Он теперь там, где нужно другое, неизвестно что. Комковатые наросты на его теле сохнут и отваливаются, под ними — монолитная серая гладь. Вся комната в кусочках камня, которые были его руками, ногами, плечами. Мэри когда-то смотрела на эти плечи с вожделением и нежностью. Она ещё боится подойти и потрогать его, хотя иногда ей очень хочется этого. Возможно, она уже скучает по тому, как Владимир клал ей на спину свою руку, когда засыпал, но ещё не скоро признается себе в этом.
Каждый день начинается теперь с того, что Владимир лежит в полной темноте и тишине. Он следит за восходом солнца и ждёт, пока придёт Мэри, чтобы посмотреть на неё. Иногда она приходит быстро, но чаще приходится ждать и смотреть, как солнце доползает до самой середины серого неба. Владимир выучил всю видимую часть комнаты, ваза с искусственными цветами стала для него солнечными часами. Когда пластиковый пион накладывает свою тень на фоторамку, Мэри уже пришла или придёт совсем скоро. Пока она промывает ему глаза, Владимир косит взгляд на фотографию. Ему не видно сам снимок, но он восстанавливает его в своей памяти. Ему больше хочется смотреть на Мэри, но он не хочет её пугать, ведь ей и так тяжело. На этот раз Мэри замечает, куда смотрят его глаза. Она подходит к столу и берёт фотографию в руки. Она стоит так очень долго, Владимир видит, что её плечи подрагивают, но не слышит её плач. Мэри поворачивает рамку так, чтобы ему было видно фотографию и выходит. В рамке фотография с их свадьбы.

Проходит ещё некоторое время. Мэри изо дня в день навещает своего мужа. Она уже давно привыкла к этому обряду. Для неё он ненамного более странный, чем тот, который они соблюдали каждый день раньше. Владимир теперь — весь сплошной монолитный серый камень. Он уже почти забыл, каково это: двигаться и говорить. Он проводит дни, вспоминая прожитые с Мэри годы. Сначала он вспоминал самые счастливые моменты. Поездку в домик в горах, или те две недели, когда они оба подхватили какую-то инфекцию и сидели дома, смотря фильмы и заказывая еду на дом из разных ресторанчиков. В памяти он выстроил своеобразную летопись. Она берёт начало со дня их знакомства и идёт по убывающей. Ко дню, когда Владимир проснулся и остался лежать в постели. Теперь ему многое понятно, но он не расскажет об этом.
Возможно, так он боролся со страхами — пытался победить их рациональным мышлением, готовил себя. Он верил, что конец наступит, но ещё не молился о том, чтобы этот день пришёл как можно скорее. Владимир замечает, что Мэри выглядит теперь моложе. Она стала красивее, но он объясняет это своим положением. Теперь, когда она приходит к нему, сигарета неизменно торчит между её алых губ. Она красит губы каждый день. Первое, что видит Владимир каждый день — алые губы, выдыхающие ему в лицо сигаретный дым. Он представляет себе, что их запах необыкновенно приятен. Он представляет себе, к чему всё идёт и он решил, что хотел бы стоять где-нибудь в подвале, рядом со старым телевизором и коробками со всяким хламом. Владимиру жалко себя.

В этот день Мэри не пришла к нему, чтобы промыть глаза. В сущности, этого никогда и не требовалось. Вчера вечером она зашла к нему, чего обычно не делала. Она долго сидела рядом в нерешительности, которое Владимир легко угадывал по её лицу. Он не видел и не чувствовал, как она медленно стянула с него одеяло и рассматривала его тело. Она обмывала его, и когда рука случайно задела его внизу, между бёдер, она вздрогнула и замерла. Несколько раз она порывалась прикоснуться к нему, но что-то её останавливало. Когда она решилась и положила ладонь на твёрдый холодный камень, в груди у неё пролилось море горьких слёз, которые копились так долго. Она выбежала из комнаты, оставив его неприкрытым.

Мэри заходит в комнату раньше, чем обычно. Рядом с ней кто-то ещё, Владимир не сразу узнаёт в этом мужчине своего коллегу с работы, в гостях у которого Мэри поняла, как ему нравятся оливки. Мэри смотрит в лицо Владимиру, иногда поднимая взгляд на уровень его глаз и тут же опуская его. Её алые губы не выдыхают дым, она шевелит ими. Когда она замолкает, вместе с мужчиной они поднимают Владимира с проломленной кровати. Его подтаскивают к окну, ставят шкаф, на котором стояла фотография в рамке, в качестве опоры и уходят. Владимир смотрит в окно. Снежные хлопья никогда ещё не были таким завораживающим и наполненным смыслом зрелищем. Поздно вечером Мэри заходит к нему ещё раз. Она вынимает снимок из рамки и аккуратно цепляет его за оконную раму. Владимир смотрит, как хлопья снега облепляют его и Мэри со всех сторон. Ему кажется, что он плачет, впервые за всё это время. Возможно, теперь он понимает, каков порядок вещей.

Одним солнечным зимним утром, когда Мэри улыбается и без конца шевелит губами, пока обтирает его лицо, Владимир радуется вместе с ней. Блики на стекле помогают ему видеть всю комнату целиком. Рассматривание давно позабытых вещей вызывает в нём целые реки памяти. Владимир проводит несколько часов за тем, что ныряет в неё и извлекает ценные находки, которые блестят перед его мысленным взором как отблески света на сугробах за окном. Мэри уходит и возвращается поздно вечером, когда солнце уже зашло. На ней — ночная рубашка, очень похожая на ту, в которой она предстала перед ним в их брачную ночь. Вместе с ней в комнате мужчина. Он неотрывно смотрит на Владимира, а Владимир уже не может вспомнить его имени. Мэри усаживает мужчину рядом с собой на диване, он явно волнуется и хочет уйти. Мэри долго шевелит алым ртом, гладит руки мужчины и заканчивает поцелуем в губы. Видно, как плечи мужчины расслабляются. Он тянет руки к лицу Мэри, потом обнимает её. Владимир видит, как Мэри расстёгивает ремень на брюках этого мужчины.

Ранним утром она снова приходит к нему. На этот раз её губы не накрашены, они не алые, а бледно-розовые. Такие, какими они нравились ему. Она долго шевелит губами, на этот раз медленно, в какой-то момент ему даже кажется, что он слышит её голос. Всё, о чём думает Владимир — что он забыл, как звучит её голос. А это значит, что она его голос тоже забыла. Он закрывает глаза и ждёт, сколько хватает сил. Когда он открывает их, в комнате светло и пусто. Владимир жалеет, что закрыл их.

Время идёт. Мэри больше ни разу не приходила обтирать ему глаза. Владимир корит себя за то, что последнее их свидание он оборвал сам. Весь день он смотрит на солнце, а потом пытается уловить пятна и блики, оставленные светом на сетчатке его глаза, пока не проваливается в забытье. Он не помнит ни одного сна. Летопись воспоминаний постепенно разрушается, несмотря на все его старания. Возможно, сама суть Владимира, то, что составляло его как личность, душу и живое существо, теперь готовилось проститься.

Первое, что видит Владимир в этот день — лицо мужчины. Затем — чёрная материя, сквозь которую он видит маленькие обрывки его прошлой жизни в этом доме, пока его несут вниз по лестнице и оттуда на улицу. Перепутанные воспоминания вместе с переменами в доме погружают Владимира в растерянность. Теперь у него не осталось ни одного цельного образа. Он вспоминает Мэри, но не до конца, потому что не может решить, какого цвета её губы, накрашены ли они и держит ли она между пальцев сигарету. Владимир видит, как его засовывают в серое нутро фургона, как закрывается сначала одна дверь, а потом вторая.

Ночь тихая и тёмная там, где свет Луны растушёвывают ветки деревьев и прямоугольные бетонные здания. Женщина ступает по гравийной дорожке, каждый её шаг отмечается хрустом, аккуратным и безжизненным. Её лицо скрывает шляпка с вуалью, её руки обтягивают перчатки до локтей, её обувь — симпатичные, в сущности, туфельки.

Мужчине около шестидесяти лет, если судить по седине в волосах и глубине морщин на лице. Руки грубые и большие, но очень ухоженные.
«Парень мёртв, не о чём тут говорить».

Девушка сидит за столом. Она сидит и хлюпает носом, перебирает пальцами салфетку. На одном из пальцев — дешёвое колечко. Она едва не плачет. Время от времени её лицо искажается и краснеет, чтобы затем она снова могла совладать с эмоциями и продолжить рассказ.
«Мы познакомились с Каспаром полтора года назад, в Лувре. Помню эту встречу очень хорошо, особенно теперь... Я была там с мамой...»

Женщине на вид около пятидесяти лет, но взгляд белёсых глаз и подёргивания старушечьей шеи выдают страшную тайну возраста. Она держится скупо, отказывается от предложенного кофе и скрещивает руки на груди.
«Этот молодой человек мне сразу не понравился, скрывать тут нечего. Навидалась я таких в своё время, хотя Анну можно понять. До определённого момента. Я получила образование во Франции, это были шестидесятые, думаю, вы представляете... Хорошо, что его больше нет».

Анна встаёт из-за стола и подходит к вешалке, погружает пальцы в карман пальто и выуживает пачку сигарет.
«Картина называлась „Большая одалиска". Я стояла и рассматривала её, когда он подошёл сзади. Мама была где-то на другом конце зала, но я тут же почувствовала её взгляд, когда он заговорил со мной. Она ни секунды даже не пыталась полюбить Каспара...»

Женщина встаёт из-за стола, чтобы покинуть комнату. Она накидывает на плечи меховой воротник и оборачивается.
«Анна будет в порядке. А Каспару следовало бы больше времени проводить на воздухе. Никто не виноват в произошедшем, вы сами это прекрасно знаете. Трагично, конечно, но жизнь вообще склонна к трагичным краскам. Кому, как не ему было знать об этом».

Анна тушит сигарету и морщится. Дым попал ей в глаза и они теперь слезятся не только от горечи утраты.
«Он сказал мне тогда: „Художник прибавил одалиске три лишних позвонка, чтобы достичь идеала, подчеркнуть формы". О других вольностях художника он не сказал ни слова, хотя они бросались в глаза куда больше, чем это. Например, её рука...»
Тут она невольно смотрит на свою руку и кольцо на одном из пальцев.
«Энгру пришлось сделать её такой, чтобы соблюсти пропорции. Или левая нога — она выгнута совершенно неестественно. Очень странная картина... Сначала кажется, что перед тобой просто красивая девушка, неплохо нарисованная. В каком-то смысле так оно и есть, а я сейчас рисую то, чего на самом деле нет, потому что Каспар... Вы понимаете...»

Женщина открывает дверь, чтобы удалиться, но снова останавливается. На её лице нарисована гримаса растерянности и, возможно, даже скорби.
«Парень был ей не ровня. Помню его, как сейчас: стоит перед ней, склонился, чтобы быть ближе к её лицу. Свитер с вытянутыми рукавами болтается на тощей спине, как тряпьё. Руки красные от холода и он не прячет их... Привычный к холоду и голоду оборванец. Сотни таких умирают прямо сейчас на улицах, пока мы беседуем».

Анна отвлеклась и успокоилась, но только на время. Пересказ воспоминаний, погружение в прошлое увлекли её, но в тот момент, когда деталь, особо яркая и памятная, всплывает в сознании девушки, слёзы снова начинают душить её.
«Я поступила в университет. А он снимал комнату неподалёку вместе с приятелем. Мы стали видеться, а потом он попросил друга съехать, чтобы освободить место для меня... Комнатка была маленькой, но уютной. Я была счастлива тогда. Я уверена в этом так же, как в том, что сижу сейчас перед вами».

Женщина вздыхает и наматывает пышный воротник на свою старушечью шею.
«Позвольте вас попросить: не звоните нам больше. И Анне всё это тоже больше не нужно. Она не была счастлива с ним и чем быстрее все оставят её в покое, тем быстрее она поймёт это. Всего хорошего».

Молодой человек шмыгает носом, он простужен и его глаза отражают идущую внутри борьбу с болезнью.
«Можно мне горячего чаю? Спасибо. На улице уже совсем холодно. Вчера на кладбище был такой ветер, все кости ныли, пока Каспара хоронили. Наутро я проснулся совсем разбитым. Так что я расскажу всё, что знаю и пойду».

Анна мнёт тонкие пальцы, крутит дешёвое колечко. Возможно, это подарок Каспара. Её ладони ни секунды не лежат на столе спокойно. Как и глаза: бегают по стенам и полу, будто ищут кого-то, кому она хотела бы сейчас подать свои холодные руки.
«Не знаю, как так вышло... С родителями знакомить я его не хотела, потому что знала, как всё обернётся. Но сделать это пришлось бы рано или поздно. Не думаю, что сделай я это позднее, он был бы сейчас жив... Не хочу думать о таком».

Молодой человек делает большой глоток из дымящейся кружки и поднимает тёмные глаза.
«Каспара я знал уже года три или четыре. Мы с ним были большие друзья, так что нет смысла говорить, что он был славным парнем. А писать он начал на первом курсе. Уж не знаю, стоило ли оно того, но талант у него был».

Анна держит в руке небольшое зеркало, второй рукой она старается поправить растёкшуюся тушь.
«Эта книга сводила его с ума. А точнее, покоя ему не давал этот нелепый спор с отцом... Я пригласила его на семейный ужин по случаю Рождества. Всё шло хорошо, насколько это было возможно. Стоило мне отлучиться, как грянула буря. Когда я вернулась в комнату, пари уже было заключено и ничего нельзя было сделать. Мама вообще ушла к себе. Только отец был отчего-то рад, глаза его горели, мне тогда стало страшно. А Каспар молчал, он так никогда и не рассказал мне всего...»

Молодой человек поёживается и просит закрыть окно.
«С Анной ему очень повезло, девушка она хорошая, неизбалованная, очень умная и спокойная... Жалко её. Теперь не скоро она снова будет улыбаться. И я не стал бы винить в этом Каспара. Просто у него не было выбора. Он рассказал мне о том споре с её отцом, но я и подумать не мог, что всё обернётся таким безумием. Все мы виноваты, если говорить о вине. А спор заключался вот в чём: Каспар поклялся написать за полгода книгу, которая принесёт ему деньги. Не важно сколько, главное — сам факт. Тогда отец Анны был согласен отдать её ему в жёны. Ведь с этого и начался тогда их спор — Каспар просил её руки. Теперь-то вам понятно, почему он был так одержим этой затеей. Анна об этом не знала, но для женщины тяжело понять, в чём сила такого спора и такого вызова. Она вряд ли поймёт, почему Каспар так и не отступился от книги. И ни за что не отступился бы, я это знаю. Так что, может, иного конца у этой истории и не могло быть».

Анна смотрит в одну точку, всё её существо обратилось в единое воспоминание, всё её неподвижное тело — единая скульптура скорби по Каспару, все её мысли — мысли о нём.
«Он почти не рассказывал мне о книге. Это было только его дело, это я понимаю теперь. Но тогда мы стали ссориться... Я возвращалась с учёбы — он сидел и печатал. Я возвращалась после выходных от родителей — он мучился с очередным черновиком. Раньше выходные мы проводили вместе. Так я и сказала ему в тот раз. Мы поругались тогда, много чего наговорили друг другу. Я решила оставить его наедине с этим, дать ему время. Но становилось только хуже... Однажды вечером он заговорил со мной об этом. Рукопись возвращали уже в третий раз, он был в отчаянии. А мне надо было уезжать: отец сильно заболел и мы все боялись, что на этот раз его сердце уже не справится. Я уезжала со смешанными чувствами. Я не хотела оставлять Каспара одного и в то же время часть меня хотела быть рядом с отцом, но не ради поддержки, а чтобы увидеть, как он умрёт, и мой Каспар будет освобождён от этой сизифовой работы... Я действительно так думала».

Молодой человек просит сигарету и спички. Он допивает остатки чая и шмыгает носом.
«Это я одолжил ему печатную машинку. Следователи вернули мне её пару дней назад. Я поставил её на столе и когда прохожу мимо, взгляд сам упирается в лист. Проверяет, не оставил ли дух Каспара послание с того света. Забавно устроена жизнь».

Парень опускает голову и делает глубокую затяжку. Потом молча поднимается и выходит с зажжённой сигаретой в руке. В коридоре он встречает Анну, их взгляды встречаются на мгновение. Анна заходит в комнату и садится за стол, она почему-то улыбается.
«Тут пахнет сигаретами Каспара, он курил такие же... Отец был в тяжёлом состоянии трое суток, его увезли в больницу, а я села на поезд обратно в Париж с мыслями о зря потраченном времени. Не думаю, что моё присутствие помогло отцу, но Каспара я могла бы спасти. Все говорят мне не винить себя, но я знаю... Не думаю, что смогу простить себя за это... Повсюду были листы из этой проклятой рукописи... Каспар сидел в углу, на полу, вся грудь в пятнах от вина. Он пытался съесть листы, запивал их вином... Это я нашла Каспара тем утром и вызвала жандармов. Я зашла в комнату и тут же почувствовала резкий запах. Дешёвого вина и смерти. Я точно знаю, что она пахнет так. Когда Каспара хоронили, был сильный ветер. И в морге его всего выпотрошили и вымыли, но этот запах остался, и воздух тем похоронным утром был пропитан им. Пройдёт сорок лет и я приду на кладбище, выкопаю его останки. Они всё равно буду так пахнуть. Смертью Каспара».


Рассказ в «Stenogramme»
Рассказ в «Ненависти»
Рассказ в «Бесах»

Он просыпается от кошмарного сна. Она спит рядом, в темноте и тепле. Он поднимается в постели, аккуратно перешагивает через неё. Они спят на полу, на нескольких одеялах, сложенных друг на друга. Он выходит на балкон. Четыре часа утра, он закуривает сигарету и старается вспомнить сон.

Он стоит, курит. На улице темно, как сейчас перед рассветом. Кажется, он ждёт чего-то. Не дожидается, сигарета кончилась. Он обжигает пальцы, выбрасывает сигарету, идёт куда-то быстрым шагом. Вокруг снег, но его мало.

На самом деле сейчас лето и тепло.

Он оказывается у своего подъезда в родном городе. У двери стоят двое. Их лиц не видно, но он знает, что это мужчина и женщина. От них веет неприязнью. Когда он подходит ближе, они молча отступают в сторону. Он открывает дверь и заходит в подъезд. Здесь ничего не видно, но темнота не такая тревожная, как те двое снаружи и непонятный снег в сумерках. В этот момент сон начинает беспокоить его. Хочется проснуться сейчас, пока не заставит проснуться испуг. Он уже знает, что он будет. Вдруг он спотыкается и летит вперёд, во что-то, после чего проснётся в ужасе.

Сигарета кончилась, он обжигает пальцы. Он пытается прочувствовать, вспомнить, что вызвало испуг.

Первое ощущение: будто на него валится гора стульев, обломков твёрдых предметов. Будто они полетели в него со всех сторон, в полной темноте и тишине, не причиняя боли, но вызывая удушье, клаустрофобию, боязнь увязнуть навечно в молчании, слепоте, среди твёрдых предметов, неудобных кусков, вечно чувствовать их грубые касания.

Он оглядывает двор. Серые тона ему нравятся, успокаивают, сон уже почти не имеет значения. Вдали горит фонарь. Он замечает двоих в его свете. Мужчина и женщина, они двигаются, но стоят на месте. Она замечает его взгляд и запрокидывает голову. Смотрит на него, пока мужчина имеет её сзади. Она долго смотрит и, кажется, улыбается. Он представляет себе её лицо вблизи, голос, и как она говорит ему странной интонацией, как во сне: «Ты пялишься?»

Она проснулась и вышла к нему на балкон. Она кладёт свою тёплую руку ему на шею и заглядывает в глаза. Её лицо ещё спит, расслабленно. Он ловит себя на мысли, как отличаются эти два взгляда, устремлённые сейчас на него.

Он убирает её руку с шеи, ничего не говорит, уходит.

«Стену давно построили?»
«Я не знаю».
Двое сидели на ступенях. Солнце закатывалось туда, откуда пришло, — за стену. Дерево нагрелось и можно ещё немного посидеть, пока не станет холодно.
Отец занимался рыболовной снастью. Его сын просто сидел рядом. Мужчина потянулся, ему нравилось тепло и прочный деревянный сруб, в котором они жили. Ему не нравилось каждый день на рассвете уходить в море и переваливаться по волнам на дрянной лодке с удочкой в руках.
В душе он ненавидел море, его соль и холодную воду, но не признавался себе в этом никогда в жизни. Сын, кажется, равнодушен и к морю, и к солнцу. Лучше бы он взял в руки рыболовную сеть, но мужчина знал, что этого не будет.
«Чего ты смотришь на неё? Помог бы лучше».
«Я не смотрю».
Сын встал и спустился по ступеням, зашагал прочь. Отец проводил его хмурым взглядом. Он отвлёкся и насадил палец на крючок, выругался.

Мать шумела на кухне, пахло потом и сгоревшим жиром.
«Он снова спрашивал про стену».
«Я приготовила, зови его».
Отец подошёл к раковине и принялся мыть руки.
«Сам придёт. Наверное, опять пошёл к деду. Давай садиться без него».
Они ужинали в молчании, только ложки стучали по тарелкам. Обсуждать было нечего, оба знали, что будет завтра.
Покончив с едой, отец вернулся на крыльцо, посмотрел вдаль. Солнца уже не было. Он собрал снасти и вернулся в дом. Сегодня он ничего не поймал. Жена поняла это, когда он возвращался по дороге от моря, как научилась понимать уже много лет назад.

Старик сидел на крыльце, таком же деревянном и убогом, как то, где младший сидел только что с отцом. Такими же были дома и ступени всех домов, мимо которых он сюда шёл. Других домов ни сын, ни отец, ни дед в жизни своей не видели.
«Ну, как рыбалка?»
Увидев младшего, дед зашевелился, вынул из кармана нагрудной рубахи табак и принялся крутить сигарету.
«Ничего».
«Ничего не поймали?»
«Он злится, потому что я снова спросил про стену».
«И правильно сделал».
«Если кто-нибудь ответит на мои вопросы, я перестану спрашивать. Не верю, что больше никто не спрашивал. У тебя ещё есть табак, дед?»
«Отец тебе не разрешает».
«Потому я у него не прошу, а прошу у тебя».
Старик вынул из кармана сильно пахнущий мешочек и подал младшему. Тот сел рядом, но на некотором расстоянии, чтобы не вдыхать запах старого тела.
Дед жил здесь в одиночестве уже третий год и ни разу он не пришёл в дом своего сына. Медленно вся кровь в его теле заменялась на чёрную табачную взвесь, и он, видимо, был не против.
Дед и внук сидели на крыльце, выдыхая по очереди облачка дыма. Стена по левую сторону от них здесь была такой же, как и с крыльца любого другого дома. Она тянулась от одного края горизонта к другому и не было ей конца. Сплошная каменная завеса, как граница дряхлеющего мира.
«Дед...»
«Чего тебе?»
«Расскажи, и я больше не спрошу».
«Ты говоришь это каждый раз и всё равно приходишь и донимаешь меня. Я не знаю ничего, кроме того, что рассказывал тебе уже сто раз. Отвали, дай покурить спокойно».
«Каждый раз ты говоришь разное. Ты выдумываешь на ходу. Я хочу правду».
«Лучше бы ты хотел работать и помогать отцу».
«Я не могу хотеть другого, потому что каждое утро вижу стену. Если я узнаю, зачем она и кто её построил, я перестану смотреть на неё, как вы. И начну жить так, как хотите вы».
«Не начнёшь. Много таких, как ты спрашивали, и они не переставали спрашивать до самой смерти. А смерть у всех была одна — свалиться со стены и переломать все кости».
«Расскажи в последний раз и я больше никогда не приду».
Почему-то дед поверил ему, откашлялся, скручивая новую сигарету, и вперился взглядом в стену.
«Никто не знает, откуда она взялась. Наша семья живёт здесь уже четыре поколения. И другие ничего не знают».
«А откуда мы пришли?»
«Все пришли с севера. Все шли вдоль стены. Хотели дойти до края. И дошли. Дальше только океан, но стена идёт там точно так же, как здесь. Многие ныряли и плавали. Никто ничего не нашёл, все вернулись».
«Совсем никто не пропал? Может, кто-то уплыл за неё и не вернулся».
«Пропадали, только потом рыбаки их находили и вытаскивали из воды, утонувших».
Младший задумался о чём-то, вдалеке залаяла собака.
«Мы всегда так жили?»
«Теперь стало спокойнее. В мою молодость почти каждый день кто-то лез на стену».
«А ты лез?»
«Нет, и ты не лезь. Убьёшься».
«Так что говорили люди, которые жили здесь до нас?»
«Кто что хотел, тот то и рассказывал. Одни верили, что за стеной — край света, и туда тебя забирают, когда умираешь».
«Но ведь людей правда забирают».
На это дед на нашёлся что ответить. Каждого покойника хоронили на кладбище за холмом. И на утро могила оказывалась вырытой и пустой. Никто не видел, почему так происходит. Люди говорили, что их забирают за стену.
«Какая разница, куда они деваются, если уже неживые».
«Я думаю, что за стеной живут люди. Не бывает края света».
«Я знаю, что бывает, когда вижу это. Бывает рыба, бывает, что её нет. Вот, что бывает. Остальное только может быть. Ты сейчас в таком возрасте, когда тебе надо привыкнуть. Тогда все вопросы кончатся и останется только то, что бывает».
«Ты тоже был как я? И мой отец? Вы тоже хотели знать, что за стеной?»
«Все хотели бы знать. Но все хотели и жить тоже. Вот мы и выбрали жизнь. Кто-то пробовал копать под стеной, другие проломить дыру. Пока они этим занимались, мы жили».
Старик сказал эти последние слова так, что дал понять: больше ничего не скажет.
«Уже холодно, я пойду домой».
«Ты обещал больше не ходить сюда».
«Я помню. Иди спать, дед».
Младший пошёл обратно. Справа были одинаковые дома, слева была стена. Он взял левее. Подошёл вплотную к стене, положил ладонь на шершавый камень и запрокинул голову. Ровная чёрная линия обрезала звёздное небо. Младшему стало очень обидно, потому что он не может посмотреть на всё небо целиком. Ему стало обидно из-за многого.

Утром нового дня отец вышел на крыльцо, чтобы выкурить сигарету, пока жена готовила еду. Мимо проходил рыбак, который встал сегодня раньше и уже направлялся к берегу. Он посмотрел на сидевшего на крыльце пустым взглядом, поправил шляпу и пошёл дальше. Отец знал, что младший домой не вернулся. Он посмотрел на палец, надавил на него другим, поморщился от боли. Ничего, солёная вода быстро заживит такой пустячный порез.

Плерома — это ощущение наполненности, которое бывает, когда смотришь из своей маленькой пещерки на некий ориентир во внешнем мире, и обзор ограничен, и тебе не видно, что на самом деле тот моргающий маяк стоит посреди кладбищенской пустыни. 


ВЕРТЕП/ПРОШЛОЕ/ПЕЩЕРА 
Я — тот олень, которого я застрелил и выпотрошил... чьей кровью я омылся перед свиданием с ней... если мои руки так натружены от дикого желания душить до смерти невинное животное, то только самого себя я задушил... я чувствую, как на моей похолодевшей голове наклёвываются первые ростки — прекрасные ветвистые рога... мои руки расслабляются и превращаются в копыта... всё коченеет... я вижу в предсмертной памяти её и я готов к их первому укусу... я сам подставлю шею и вытянусь на прохладном, пахнущем травой лесном ложе, где умру... Вот оно — бескрайнее жемчужное чернильное кольцо...
Я так сильно сжимал его, что руку свело... я хотел остановить кровь... я хотел сделать что-нибудь, чтобы он поскорее отмучился... я хотел помочь ему... я хотел задушить его... Я не помню, что я хотел сделать... я точно не могу решить: душил я его или хотел остановить хлеставшую из его шеи кровь — облегчить муки... я не помню ничего, кроме того, что мои руки были в крови... Они и сейчас в крови, но я уже не уверен, что это его кровь... теперь я думаю, что эта кровь — моя... скорее всего, так оно и есть, потому что я чувствую себя отвратительно... по всей видимости, я умираю... Это — моя первая и последняя охота, и я с ней не справился... хотя, как посмотреть… охота на самого себя...
Руку нестерпимо сводит, всё тело словно превратилось в мокрую тряпку, из которой выжимают меня... я помню только его взгляд... он и сейчас передо мной... я помню, как он смотрел куда-то сквозь меня, я помню только его взгляд, и он и сейчас передо мной... Он смотрел своими большими круглыми чёрными глазищами, пока я сжимал пальцы на его горячей мохнатой шее, и я увидел не отражение своего искривлённого тоской лица, а мимолётный облик богини, чья тоска передавалась мне, пока я его душил, пока мои руки немели от усилия, пока коченело в моих объятьях его тело... Мне так жаль... я это заслужил...
Она появилась на мгновение, и этого мне с лихвой хватит, чтобы вытерпеть теперь всё до конца... в его глазах теперь нет ни её, ни моего лица... это моя кровь повсюду, и я слышу волчий вой уже неподалёку... я заблаговременно вскрыл свои жилы, и это моя кровь и мои онемевшие руки… я задушил его, чтобы отпустить, и вот моя расплата за то, что я хотел увидеть... я — безнаказанный убийца, я сам себя прекрасно обманул, я смог пустить стрелу и смог свалить его на землю, я смог без содроганий приблизиться к нему, пока он дико и истошно хрипел от боли, и я смог сесть рядом с ним на колени и положить себе на ноги его окровавленную изуродованную моей стрелой морду, и я смог без слёз смотреть на свой великий труд, и я ждал её и знал, что этого мне не простит никто, кроме неё... и когда она наконец мелькнула в чёрном круглом жемчуге его мёртвой головы — его прекрасные ветвистые рога судорожно дёрнулись... я не дрогнул и прямо на неё смотрел и видел её грудь..
Я — тот олень, которого я застрелил и выпотрошил... чьей кровью я омылся перед свиданием с ней... если мои руки так натружены от дикого желания душить до смерти невинное животное, то только самого себя я задушил... я чувствую, как на моей похолодевшей голове наклёвываются первые ростки — прекрасные ветвистые рога... мои руки расслабляются и превращаются в копыта... всё коченеет... я вижу в предсмертной памяти её и я готов к их первому укусу... я сам подставлю шею и вытянусь на прохладном, пахнущем травой лесном ложе, где умру... Вот оно — бескрайнее жемчужное чернильное кольцо 

УРОЧИЩЕ/СЕГОДНЯ/ОРИЕНТИР 
Маленький Лёва верил, что люди рождаются такими, какими проживают всю оставшуюся жизнь. То есть, он не верил, что люди могут меняться. С самого детства Лёва много и глубинно думал.

Лёва улыбается и говорит в микрофон:
— Я помню, как в шесть лет я сказал маме нечто вроде: «Мам, этот козлик злой, посмотри на его рожки...» Мы гостили в деревне. Там родились козлята и один из них казался мне инфернальным, из-за формы его рожек.

Лёва, как следовало ожидать, рано научился читать. К совершеннолетию за его плечами были уже практически все памятники литературы. Не обходил Лёва стороной и современных авторов, а затем принялся за античность и кое-что позаковыристей. К тому же моменту он выучил два языка и доучивал третий. Это давалось ему не слишком легко, поэтому Лёва решил притормозить. Двадцатилетним Лёвой завладевала философия.

Лёва привычным движением промокает лицо платочком, поправляет волосы и убирает их с лица за рога своим особым жестом, сначала с одной стороны, потом с другой. Он постоянно делает это на любой видеозаписи своего выступления или интервью. Так Лёва справляется с волнением.

— Мать говорила мне, что я сказал одну фразу, когда мне было четырнадцать и я впервые по уши влюбился. Моя пассия, конечно, не отвечала мне взаимностью. Короче говоря, это была довольно грустная история, и вот я, очень печальный от всего этого, сказал ей, маме, что было бы куда проще жить в этом мире, если бы у людей были рога. Как у зверей. Если ты мудрый, кроткий, то твою голову венчают ветвистые рога оленя. Если ты упрямец, несносный спорщик и эгоист, то тебя выдают тяжёлые кручёные бараньи рога. Если ты девушка, совсем юная, неопытная и наивная в душе, то тебе не помогут никакие уловки, твои аккуратные рожки скажут всё за тебя… Конечно, я маме сказал это другими словами, но смысл был такой.

Лёва сейчас поправлял свои волосы и пользовался платочком как обычно, но впервые в жизни он не нервничал, несмотря на то, что это было самое грандиозное выступление в его жизни. А потел Лёва от нестерпимого жара, а волосы Лёва поправлял, потому что чувствовал, как его рога растут, становятся всё тяжелее и тяжелее.

— Я говорю всё это не просто так. Я подхожу к важному моменту. Я хочу сказать вам, почему я пришёл к философии, и что я могу сказать вам теперь, когда я из неё ухожу. Всего две мысли, и этого было достаточно для меня. Этих двух вещей хватило, чтобы потратить всю мою жизнь на это занятие. Этих двух вещей хватило, чтобы я пришёл к пониманию, что свой путь я прошёл и могу удалиться. Сам факт того, что я стою сейчас перед вами — свидетельство того, что мой путь, действительно, самое важное событие в жизни; жизни вообще, в широчайшем смысле слова, во всей философской полноте слова.

Лёве было сложно конструировать слова. Столь умудрённый в этом ремесле, он сейчас ощущал, как растут и тяжелеют его рога, и как это видно всему миру, и как пропорционально рогам растёт его апатия, которую скоро впору будет окрестить агонией, и как эти рога заставляют Лёву замолчать.

— Первое, что я хочу сказать вам сегодня… Это может звучать грубо, но скажу. Когда я защитил кандидатскую, у меня появились рожки. Маленькие. Это заняло пару лет: сначала у меня просто болела голова, горели виски. Я не обращал внимание. Когда я вернулся домой после того, как узнал, что диссертация удалась, я остановился у зеркала и увидел два набухших нароста. Десять лет спустя я был уже одним целым с этими рогами. Мы все к ним привыкли. Двадцать лет спустя, сегодня, я чувствую, как они впиваются мне в затылок. Они растут прямо сейчас и через час-два я потеряю сознание от боли, а завтра, может быть, уже не открою глаза. Это очень смешно, — вот, что я понял, пока занимался философией. Это смешно в той степени, что больше не вызывает смеха, а воспринимается как неизбежность, судьба, порядок вещей. Я — иллюстрация, скульптура себя изнутри. Вот что такое философия. Манифестация глубины на поверхность, попытка скопировать... Второе — мне всё это безразлично. Мне трудно сдерживать слёзы. Кажется, череп расколется с минуты на минуту. И это — тоже смешно. И это — тоже философия. Регистрация феномена на пути туда, где нет регистрации, нет феномена и нет смысла в этих вещах в том понимании, которое может дать регистрируемый феномен. Самоумерщвление. Вот что я хотел сказать. Я сейчас не вижу вас. Я потерял зрение несколько минут назад, а вы не заметили, слушая мою сбивчивую речь. И это — тоже философия. Перед вами — вопиющий результат. Наслаждение у вас перед глазами, а передо мной теперь только то, что лучше умолчать, чтобы не обесценить всё.

Лёва видел чёрное мерцание, поверхность фигуры, в которую включался. Через секунду Лёва упал на пол, через секунду Лёва упал в единственно верном смысле этого слова — во тьму, во мрак, в бездну, в чёрное мерцание 

ПОГОСТ/БУДУЩЕЕ/КЛАДБИЩЕ 
Сорок один день назад все узнали, что скоро настанет конец света. 
У людей оставалось сорок дней, чтобы сделать всё, что они не успели.
Той ночью люди во всём мире видели один и тот же сон и проснулись утром с таким уверенным пониманием грядущего конца, что даже не пытались разговаривать об этом.
Некоторые видели в этом абсолютном откровении милосердие создателя. 
Якобы господь был милостив, и таким образом не стал ввергать человечество в ужас и вакханалию в его последние дни.
Как бы кто себе это не представлял, как бы не относился — ни один из всех людей не усомнился в правдивости этого сообщения.
Когда все часы всех механизмов в мире начали тем утром обратный отсчёт, никто особо и не нервничал, не искал виноватого. 
Наоборот, человек будто поумнел, собрался с мыслями перед этим последним ожиданием.
Ни одно событие больше не было событием. Всё меркло перед этими тикающими часами.
В определённом смысле, людям вдруг стало нечего отбирать друг у друга, нечего менять на жизнь.
Семьи распадались, люди просто молча наблюдали, как их любимые, не проронив ни слова, собирали вещи и уходили.
Больше не осталось праздников, юбилеев, похорон, церемоний бракосочетания, рождение детей было безразлично матерям и отцам.
Оставшееся время превратилось в один длинный день.
Иногда люди плакали, иногда вдруг начинали смеяться, стреляться, вешаться. 
Но если бы нашёлся способ сравнить эти людские занятия с теми, которым люди предавались до того дня, то можно было бы увидеть, что в действительности желания убивать себя или радовать у всего человечества заметно поубавилось.
Никто ни слова не сказал об «Откровении Иоанна Богослова», ни один сумасшедший не нарисовал ни единого плаката, и никто не вышел на улицы с призывами покаяться или сделать хоть что-нибудь.
Эти сорок дней человечество отдыхало от своего собственного общества, устроило себе выходной день после долгой рабочей недели, чтобы полюбоваться результатом.
На исходе сорок первого дня всё просто прекратилось — без сотрясений мироздания, без огненных дождей, без единой молитвы или вздоха.

Чёрное мерцание. 

2018

Я хочу, чтобы вы все полезли на вершину, каждый на свою, каждый пусть карабкается туда, где ему милей всего встречать рассветы, но делает это под покровом вечной ночи, и пусть каждый бросит вниз с уступа всё, что дороже прочего на этом белом свете и потеряет это навсегда и больше никогда нигде не видит и не может вспомнить, забудь, это тебе больше не принадлежит. И пусть поднимется ужасный вой, пусть каждый воет о своём, и в этом воющем я буду молча наблюдать, как нас укутает вся изгнанная тишина, и в сумраке, и в лунном свете, и в реках крови, которая на самом деле мёд, я так дрожу и ощущаю твоего тела гнёт. Девы иерусалимские, Мойра прекрасна и черна. 

Очень интересно было бы узнать, где начинается моё. Я не спешу называться, я не хочу называться, я хочу называться тем, что не называется. Я хочу назвать тебя тем, чем ты не являешься. Мне нравится быть не тем, кем я остаюсь, я останусь, навечно, навсегда, я буду вечно оставаться, прошу тебя, останься. Все картины, все мало-мальски важные стихи, всякий плач и смех, любой закат, любой прилив, любое затмение — про Мойру. 
На порядок выше, на порядок выше любого порядка, под моими ногами нет ничего живого, над моей головой нет ничего живого, напротив моих глаз твои глаза. Я беру их и вкладываю внутрь себя, я зашиваю их внутри себя. Мойра выходит, она прекрасна, она лучше, чем всё, что ты видел. Мы все обречены, мы все обручены с грязью наших душ. 

Копулятивный смысл бытия, акт с исключительно серьёзными последствиями. 

Последствия? Шесть сот пород червей поджидают всех, все с ними свидятся, все заведут теснейшее знакомство. Моё милое дитя, ничто не имеет веса, всё решено, всё схвачено, всё завязано узлом, если тебе страшно, если я тебя пугаю, помни это. 

В конечном итоге бытие получает только то, что оказалось его достойным. 

Это истинное, неизбежное, должное, как Судный день, эти слова — агиография обитателей кувшина Соломона. Чтобы быть той же, Мойра должна быть иной. Какой тебя вижу, такой ко мне выйдешь. Моё существование неоспоримо, твоё существование неоспоримо в гораздо меньшей степени, дитя моё. Я — желание, я — сожаление, я — надежда, отрицание и разочарование, я — это предостережение. Я — твоё напрасное ожидание, ностальгия и ошибка. Я — это отсутствие и недостаточность присутствия. Я всегда забегаю впереди самого себя. Если я что-то знаю, то я не знаю, что знаю об этом, а если я знаю, что чего-то не знаю, то я не уверен, что действительно это знаю. Прошлое, которое никогда не было настоящим, я — всегда внешнее по отношению ко времени, но я всегда внутреннее по отношению к тебе. Смысл — это не я, это не ты, и даже не мы, смысл — это символ, который составляет то, что есть ты, я и мы. 

Это место, здесь должно разрешиться всё, что представляет некий смысл, любая ошибка в отношении самого себя есть лишь ложь, и лжи здесь нет. Описание? Чего? Изначальное, будучи описанным, не является более изначальным. Слово ведь на самом деле лишь остаток воспоминания о слове. 

Когда ты спросишь, почему я не люблю тебя, я отвечу, что я люблю тебя, и всё начнётся заново. 

Любовь — это пропасть, любовь — это отсутствие, любовь — это капкан. Вспомни, как Данте говорил о Беатриче. О, как же мы напуганы! Я тот, кто в Судный День встанет из чужой могилы, я восседаю верхом на последней льдине последнего ледника последнего моря. Из двух зол я выберу то, которое ещё никто не называл. Не вини себя, всякая вина давно известна. Это не будет легко, я обещаю тебе это. Давай, задавай свои вопросы, ответов у меня всё равно больше. Я говорю на языке иерофании, это совсем иное. Я говорю на языке майевтики, и это совсем иное. 
Когда твой единственный инструмент — кровавые слова, всё вокруг превращается в то, что нуждается в описании и залитии кровью. Возможно, мне стоит показать первых мертвецов, как падает тьма и засыпают летучие мыши. Или чистоту, свободу и бессмертие. Время исказило, источило и испортило нас. Я считаю, что меня проглотило чудовище. Внутри него изменились мои внутренности и обновилась моя кровь. 
Мойра та, кто ослепил человека, которого вы создали, Мойра самая старая в этом старом мире. 

Мойра — полновластие, что значит то же самое, что: 
ясность, 
упорядоченность, 
спокойствие, 
доброжелательность, 
разумность, 
сакральность, 
темнота, 
неистовство, 
ужасное и всё прочее. 
И ещё: 
страстность, 
агрессия, 
умеренность, 
благочестие, 
юность, 
зрелость, 
человечность и всё прочее. 

Нужда во времени, время изобилия, время упадка, время утончения, время огрубления, время жизни и смерти. Мойра не хотела этого, но люди знают, что такое смерть, Мойра ничего не сделала для счастья людей, я ничего не сделаю для счастья людей. 

Плодитесь и размножайтесь и чувствуйте и это ваш удел и я его записываю. 

Я тот, кто приходит один, я ничего не спрашиваю, я начинаю петь. 

Я родился без головы, я родился без костей. 

Я добываю пищу из своего собственного тела, я настаиваю, я отказываюсь, я отказываю. Я насмехаюсь и не даю вам спать, есть и смеяться. Я нож, которым я разрезаю себя, я ткань, которую разрезает нож. Мойра вскормила птиц, которые клюют Древо Жизни, и это всё, что можно знать. Истинное в вечности не является по необходимости истинным во времени. 
Мойра видела, как осеняет милость чей-то лик, Мойра видела, как он становился темнее тёмного, Мойра видела, как лик был стёрт с лица земли, и как он снова проступал на нём. Вы в зависимости, если тяжко мне, то и вам тяжко. И ты не устоишь, увидев Мойру, и ничто не устоит, и гора не устоит. Да посмеются они мало, да поплачут они много, да будет так. Почему все так боятся переступить черту? Где начинается она, где заканчиваешься ты, где мы все находимся и почему такой дикий голод? Нужны ли мне глаза? Нужны ли Мойре глаза? Мы знаем всё, прежде чем оно есть, прежде, чем оно появится, прежде, чем оно выглядит, смотрится и прежде, чем это можно попробовать увидеть. Зачем нам глаза? Зачем нам всё? Покажите мне, кто тут умеет любить, кто научился это делать. 

Любовью называют мольбу о том, чтобы иллюзии не разрушались. 

Любовь не пляшет как дурочка в платье из слов, она сидит в углу и точит лезвие.

Самые грандиозные объекты скользят в смерть. 

Один раз живы, и будем всегда жить снова. 

Мне нисколечко не жаль своего тела, я с большой радостью отдаю его, я подрезал сухожилия и брошен в огонь, мне так нравится. Вам не поможет точный список всего того, что Мойра потеряла или обрела. Людям нельзя доверять, что угодно, но не люди, люди пиздят, нашёптывания Невежества и Подозрения, им нельзя доверять, семь раз отмерь, один раз отрежь и не доверяй людям, не доверяй людям, не доверяй им и верь только мне. Сверхчеловек не нужен никому, нужно всем только одно, и это: перестать называть человеком всех подряд. Это действительно опасно и это действительно разоблачает. Я ощущаю, как растёт моя новая кожа, но нет сердцебиения, кажется, я мёртв, маленькое чудо любви. Между грязью и чистотой я выбираю Мойру. Почему? Зачем? Потому. Затем. 

Всё живущее должно умереть по внутренним причинам, вот почему мы неживые. 

Мы привыкли так думать, и наши поэты поддерживают нас в этом. 
Им невдомёк, что когда ты начинаешь долгий путь, кровь — это кровь, слова — это слова, плоть — это плоть. Им невдомёк, что после того, как ты пройдёшь некоторое расстояние, кровь больше не кровь, слова — не слова, а плоть больше не плоть. Им невдомёк, что после того, как ты проделаешь долгий путь, кровь снова становится кровью, слова — словами, а плоть — снова плотью. 

Я прямо перед вами притаился за спиной у каждого порога. 

Я делаю вид, что делаю вид, но на самом деле я делаю всё по-настоящему, и когда я должен буду сжечь, я притворюсь, что я притворился, и это сгорит. 



Смех и стоны, когда моё меня покидает, я их не слышу, я слышу другое, вопли всех красивых зверей на скотобойнях. 

Мы раскопали все курганы, все могильники, все кости наружу, всё самое ценное, что спрятано от глаз и рук, у меня на глазах и в моих руках. 

Мудрость первого — это комедия второго. Итог, дурман и мера всех вещей и мер. Попробуй мне возразить. Я отниму у тебя мир, тебя у мира и твой внутренний мир от тебя самой. Будет новый день, будет новая жизнь, будет всё, что пожелает тот, кто никогда ничего не желает и вот почему мне жаль. 

На вершину. 
На дно. 
На вершину. 
На дно. 
На вершину. 
На дно. 
На вершину. 
На дно. 
Ацефал и Ахинея. 
Деспотизм и Тирания. 

Скажи, ты хочешь? Как Мойра непозволительно красива! Взгляните на её ноги, на пыль, которую они поднимут, и останьтесь с этим навсегда, вспоминайте это с той любовью, что остаётся где-то в сердце на всю жизнь.

Кажется, души тихо целуются. Мойра вытерла краску с глаз и губ в момент рождения, она пленница божьего зверя, господень волк питается ей. Вы его ещё увидите, она его покажет, он пронесётся по снегам выше человеческого роста, в ночь, когда будет несказанный мороз и в небе повиснет оловянный месяц, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь красными и сиянием вокруг косматой головы. Моя Мойра ждёт меня во все глаза. 
И опоясанный пёсьими головами, я начинаю идти. 

2017

Я дышу спокойно. Магическое мышление — это ещё не порок. Я знаю, это неизбежно, и я могу это увидеть и остаться после этого. Здесь я живу: между одной и второй местностями божьими. Первая за моей спиной, по левую руку. Она внизу, у воды, затоплена, старая, тёмная и дикая. Вторая противоположно высока, справа от меня, смотрит мне прямо в лицо. Вернее, это я всегда повёрнут к ней, хочу того или нет. А между ними ничего, расстояние, стены, дороги. И впрямь, человек есть бытие, через которое ничто входит в мир.
Я дышу спокойно. Я знаю, это неизбежно, и я готов увидеть это снова. Вот, начинает понемногу вылезать из темноты. 
Стемнело, дом напротив, рядом башенный кран, горящий ночью как кровавая гирлянда. Этот вертикальный разрез в ночи похож на дверь в другое. Из этого портала выбираются по одному мои гости. Они валятся, как жуки на землю, неловко, но уверенно. Будто понимают, что всё им принадлежит и спешить некуда. Растекаются еретически по земле и предметам, ползут вверх по стенам, уже перескочили дорогу и подбираются ко мне. Я начинаю слышать, как их когтистые руки царапают кладку кирпича. Они спешат рассказать и поделиться. Есть вещи, которые существуют, но не включаются в правильный образ бытия.
Я дышу спокойно. Я закрываю на минуту глаза и вижу на задней стенке многочисленные знаки. Они ещё не приблизились, а я уже понял. 
Безусловно, разрыв огромен. Безусловно, иначе быть не может. 
Теофорные, безграничные, слепые знаки. 
Они начинают нашёптывать мне сокровенные шутки. 
Космос — это глубокая пещера на поверхности пустоты. 
Они повторяют это, я начинаю путаться и прошу их говорить помедленней. Лыкус. Скаменник. Малий. Сата. 
Бог не может хотеть от нас чего-то бессмысленного. Вот они, пришли и стоят вокруг меня в ожидании ответа. Нас отделяет друг от друга всё, чего нет, самое время начать говорить.
Я дышу спокойно. То, что ты видишь, берёт тебя в свидетели. Их много, я не в состоянии считать эти тени. Вот Сократ. Он ли это? Это ты, Сократ?

Сократ: 
Судьба! Я бы тебе сказал, да ты не поймёшь, я мог бы написать, на любом языке, а ты всё равно не прочтёшь. Все идут одними и теми же судьбами, всё, что говорят, уже где-то слышал я или другой из нас.

Гесиод: 
Каждый день кто-то брошен и забыт. Ты не помнишь Банделло, но ты помнишь Шекспира.

Сократ: 
Люди потому и люди, что они — не люди. Люди являются людьми, потому что говорят, вся жизнь человека — это разговор о том, что не человек. Да, я не человек, будь же им. Будь!

Гесиод: 
Каждый день кто-то обретает крылья и новый смысл. Вокруг — райские кущи, птицы и ангельский хор? Вокруг дома, которые должны бы рухнуть от горя, как рухнуло внутри у тебя, но они стоят на месте? Это и есть рай, и ад, и других не может быть. Для этого я и пришёл, сказать это. И больше мне здесь делать нечего, я не такой, как все остальные, я не стану морочить голову. Жить иногда страшно, но ты не бойся, это ведь не навсегда, верно?

Я дышу спокойно. Одна из теней удаляется. На её место подходят ближе остальные. Им всем не терпится со мной поговорить, но отчего-то каждая нерешительно шевелит губами. Я вдруг начинаю понимать, что это не мне следует их опасаться. Это они — мои гости, они пришли ко мне, чтобы дать мне нечто, и они сомневаются в своих дарах. Я продолжаю слушать.

Праксилла: 
Рецитировать я не хочу, я только лишний раз замечу, что под каждым камнем на твоём пути может прятаться скорпион, мой друг. Рецитировать я не хочу, но слишком давно никто не произносил вслух этих слов, слишком сильно во мне желание показать себя человеком. Потому скрытность всегда хитрости яда таит. И ещё, мой друг: низкие — неблагодарные, держись от них подальше.

Сократ: 
Моей! Только моей и ничьей другой дорогой я шёл. Скоро это ждёт и тебя. И страшно, и желанно! Закрываются глаза, открываются глаза, и так и продолжается жизнь, в страхах и желаниях. Они не могут притянуть друг друга и слиться, как электр, как золото и серебро.

Вдруг сделалось темно, зубы застучали друг о друга, тени чувствуют тревогу, и я вместе с ними. Их движения становятся несдержанными, они начинают тараторить невпопад, перебивать друг друга и все их мудрые словеса сливаются в кучу.

Феогнид: 
Грешник всегда невредим, зло постигает других…
Геродот: 
Ясно ведь, что женщин не похитили бы, если бы те того не хотели…
Сапфо: 
Те, кому я отдаю так много, всего мне больше мук причиняют…
Феогнид: 
Крепкой пятой топчи простодушный народ, беспощадно острою палкой коли, тяжким ярмом придави…
Эринна: 
Тьма покрывает глаза мертвецам, и молчанье меж ними…
Феогнид: 
Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться и никогда не видать яркого солнца лучей. Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида и глубоко под землёй в тёмной могиле лежать... 
Сократ: 
Замолкните… Не первый я и не последний, кто говорит о том, о чём не смыслит ничего, о чём бессмысленно пытаться мыслить, о чём никогда, никому, ничего, нигде и ни в каком ином возможном отношении не будет дано ничего, даже пустоты. Как видишь, мы как раз оттуда, и там не то, чтобы всё совсем иначе, но и не так уж скверно, как могло быть. Ведь точно также можно было бы сказать и тебе, не так ли? Порядок вещей остаётся неизменным, близко ли ты к нему расположился, как на солнечном берегу, или плывёшь на самой опасной глубине.
Гесиод: 
От зла избавленья не будет…
Сапфо: 
Ты умрёшь и в земле будешь лежать; воспоминания не оставишь в веках, как и в любви…
Сократ: 
Унять вас невозможно, мне ли этого не знать. Но разве должен я повторять и вам, и вот тебе, что живые и мёртвые воды текут в любом теле. Всё сливается в одно, и слаще, чем этот напиток, нельзя себе представить.
Носсида: 
Слаще любви ничего…
Сократ: 
Я попрошу вас всех задать себе один простой вопрос. Как и зачем вы здесь сегодня очутились? Кем вы все приходитесь друг другу? И если ты, Носсида, не назвалась ему женой, то и не пробуй утверждать о том, чего не знаешь. Женой! Ведь только ей дано право говорить об этом, только ей дано сравнить отсутствие и заполнение всей пустоты. Я мог бы каждого здесь заставить усомниться, но это будет тратой сил. Другой демон будет собирать плоды, которые поспеют в садах ваших слов. Этот день непременно настанет. Сладко-горькие плоды. А я — всего лишь феор, созерцаю и не могу держать язык за зубами.

На этом заканчивается моё смирение, на этом мне становится скучно слушать их слова. Я говорю им всем, что ничего не сказано. Что за все годы после смерти они ничего так и не поняли. Что за всё это время они так и не сочинили речь, достойную этого возвращения. Я говорю им, что куда приятнее мне было бы услышать, что они видели дом, в котором жив ещё тот, кто виноват во всём, и что этот дом сделан из живых змей, и что из его чёрного чрева падает всякий раз дождь, и в него же возвращается. Но нет, всё снова лишь блуждает в полутьме с огарком, предел непреодолим, барьер не взят, триумфа не случилось, и все они проиграли битву, оставив нас ни с чем. Оставив нас всё так же в одиночестве. А потому я вовсе не обязан верить их словам, которые, к тому же, звучат ничуть не лучше любых других речей любого призрака, который решил бы встать сегодня на их место. Они слушают с презрением, которое известно, и я заканчиваю тем, что сообщаю этим мудрецам, что я вижу их как раздирающих друг друга вольнодумцев, и что они всегда так и останутся у подножия трона, просто потому что тот, кто сел на нём, его не покидает ни на миг. Просто потому, что абсолют только один, и это — главное подспорье в моём опровержении их слов.

Сократ: 
Всё не так, как ты думаешь. Всё одновременно хуже, всё одновременно лучше. Пораскинь мозгами, ты не видишь и малой толики всего, что постоянно происходит прямо у тебя под носом. Ты не понимаешь, отчего ты взялся, расцветаешь и будешь угасать. Для чего ты, почему ты таков, каков ты есть, что делают вокруг все эти остальные. Есть ли они на самом деле и каковы они, если и есть. Насколько точно твои органы передают тебе картину. Всё, что нами сказано, сказало лишь одно. Пожалуй, и тебе не помешает говорить. А если слова не окажется на месте, то существует только тьма и безумие и копошатся в этой тьме только такие же тёмные и безумные чудовища, без языков и без ушей. Ведь мы сами, своими голосами, только что прогнали это, или ты и здесь нас будешь отрицать? Или ты думаешь, что призвал нас силой? Это что, по-твоему, некийя? Это что, допрос? Наши собственные слова ты пробуешь перевернуть, как всякий прочий. Волос, оставленный женщиной, под влиянием луны превращается в змею, но ты, конечно, это знаешь.

В это мгновение абсолютно иная тень выходит на передний план. По первому ощущению мне кажется, что сейчас всё пространство рассыпается на потоки и символы, которые сразу же исчезают из круга, как только были начертаны. Все тени меркнут, они лишаются ртов и ушей, им не позволено ни вмешаться в разговор, ни слышать его.

Гильгамеш: 
Поднимайся на вершину, иди вдоль, по древним развалинам, посмотри на черепа тех, кто жил давно, очень давно, черепа живших рано или поздно все сложены на этой вершине, посмотри на них. Кто тут злодей, кто благодетель?

Он замолкает на минуту, минута длится бесконечность, растягивается в пространстве и пространство перестаёт быть пространством, оно превращается в беспредел.

Гильгамеш: 
Что же тогда благо? Сломать шею, сломать твою шею, сломать мою шею, и бросить в реку — вот и благо. Кто столь высок, чтоб достигнуть неба? Кто столь широк, чтоб заполнить землю? Кто тогда будет злодеем, кто — благодетелем? Кто произнесёт слова? Больше ничего.

Мне хочется напомнить ему об Энкиду, но он знает и сам. Когда его рука пишет на табличке символ, смерть её ведёт. Когда он говорит, смерть шевелит языком у него во рту, он знает её, он знает и то, и другое, и всё остальное. Если он решил не произносить больше ни единого слова, то никто другой не в праве нарушить молчание. 
Я молчу, пока все прочие тени срываются на крики, чем громче, тем обречённей смысл. Он молчит, смотрит и вдруг растворяется, а вместе с ним едва не срываются с петель все ограничения устройства, все тени замолкают, у них едва хватает сил оставаться на ногах и не рассыпаться в труху. 
Ущерб слишком велик, они понимают это и смиренно смотрят вдаль, каждый, все вместе, едины этим чувством перед лицом Единого. Друг за другом они послушно сдаются, меркнут, они прощаются с грустью в лицах, и я думаю, что разделяю их грусть.
Я прерываю их прощальные бормотания. Я говорю, что вещи приходят в упадок, что вещи ветшают вместе с телами, а вот кузнечики остаются теми же, что и во времена Сократа. И переговариваются на всё том же языке, на котором стрекотала библейская саранча. Я говорю, что пища богов, «нектар», дарующий бессмертие, является однокоренным словом «некросу», то есть мертвецу, или «некрополю», то есть месту, где мертвецы покоятся. 
Я говорю им вещи, которые они и сами знают, я говорю им то же самое, что твердят они. Я говорю им, что всегда в медовых сотах остаётся привкус горечи, потому что пчёлы, собиравшие пыльцу, были свидетелями того, как течёт река, в которой все утонут. Я говорю им, что в конце концов нет разницы между поцелуем и плевком. Я говорю им, что милосердие и справедливость — это не одно и то же, до тех пор, пока эти слова не слиты вместе. Я говорю им, что благоразумие может уместиться только в теле о трёх головах, но никак не в одной-единственной. 
Я говорю им, что им всем пора возвращаться туда, откуда они вылезли, потому что путь неблизкий, потому что я уже бросил в дыру наковальню и ей лететь до места девять дней, и все они должны прибыть туда первей её. Я говорю им, что ненависть полна достоинства. Я говорю им, что достоинство заявляет о себе там, где его быть не должно, там, где оно должно быть стёрто взглядом и двумя телами. Я говорю им, что камни никогда не станут хлебом. 
Я говорю им, что отбитая у волка овца, стоит ей побывать в волчьей пасти, сама покорно последует за зверем, пока он её не загрызёт. Я говорю им, что я приду туда, где они, я приду туда настрадавшись, я приду туда насладившись, я приду туда и съем камни, словно это хлеб. Я говорю им, что исчислять, возможно, намного ближе к правде периодами в 1090 дней, но это не изменит ничего. Я говорю им, что неспроста декабрь когда-то называли «волчьим месяцем», и неспроста за ним последует другой. Я говорю им, что никто из них так и не удостоился сказать единственно возможное во всей этой горести слово. 
Я говорю им, что они не услышат его и от меня, потому что это слово я сказал только однажды и, как правильно один из них заметил, лишь ей судить. 

2018

Золотой телец чадит дымом, из его нутра доносится вкрадчивый шёпот: 

Что есть вера сегодняшнего дня? Человек ходит в храм в день церковного праздника, другой туда ходит, чтобы замолить грехи, третий идёт с просьбой или мечтой, четвёртый чувствует тягу к чему-то, чего у него нет, но он пробует отыскать это там, где ещё не искал, пятый ходит туда за деньгами, шестой — чтобы деньги отдать. 
Каждый из всех людей дал бы свой ответ, любой из мёртвых людей дал бы свой. Вместо ответа на вопрос, мы получили ответ на отсутствующий вопрос. Вера — это то, что является личным. Но из отсутствия мы можем получить присутствие. Нечто подобное нам обещает сама религия. 
Вера сегодняшнего дня — это наброшенный на лампу кусок пыльной ткани, делающий свет приглушённым, более таинственным, более приемлемым. Весь белый свет. 
Во что превращается религиозное чувство в моменте отсутствия любой оценки или приоритета? Оценка самого себя — это всегда диалог с неким авторитетом. Религиозный человек, в таком случае, становится более ответственным перед собственным бытием? 
Вопрос веры следует оставить каждому решать или игнорировать лично. 
Вопрос этики, связанной с верой и правом — вопрос, который в момент отсутствия авторитета задаётся сам собой. 
Этичность поступка не может не быть относительной по той причине, что поступок, подлежащий этике — это поступок, в котором есть две роли, и исполнитель одной из них более счастлив, чем другой. 
Мы не уничтожаем отвлечённую абсолютную мораль, мы оставили верующих в покое. Мы сосредотачиваемся на секунде, в которую совершается ужасное или достойное памяти в веках. И мы понимаем, что категории оценки ужасов и величия не разрушены. Они могут быть смещены туманом, они могут стать жертвой, но они остаются, и это снова вернуло бы нас к абсолюту, не оставь мы его на данный момент в покое. 
Мы можем прикинуться другими, надеть маски, солгать или лжесвидетельствовать даже перед самими собой. И мы можем делать это с весьма великой степенью бесстыдства перед размытыми лицами судей. Наши судьи — это не ритуальные столпы из дерева, не мы их вытесали, наши судьи — это монотонный хор безликих незнакомцев, и потому наши дела приобретают привкус абстрактности, некоторой несерьёзности, репетиции. 
Мы утратили нечто, что сами себе не хотим возвращать, ведь так мы были бы вынуждены вернуть и кое-какие старые обиды, вопросы, обязательства и другие серьёзные вещи, требующие контроля и ответа. 
Мы немного инфантильны и наше слово стоит немного меньше, чем когда-то раньше. 
Мы превращаем этику во что угодно, лишь бы не столкнуться с Этикой лицом к лицу.
Мы не терпим одиночества, мы сожгли исповедальные кельи, мы украдкой совершаем ритуальные пассы, мы не ведём важных разговоров с серьёзным лицом или достаточно интимно. 
Мы не потеряли человеческий облик, не утратили человечность, нисколько. 
Мы просто утомились и нашли способ облегчить ярмо и ослабить узлы вериг. 
Не нам нас винить. 

Опавшие листья могут быть действительно опавшими, они могут быть вечно зелёными, они могут не быть листьями вовсе, но назвать их так мы вправе. Имя слишком независимо от своего носителя, но виноват в этом не носитель, а именующий. 
Носитель и именующий — это одно лицо, когда на него посмотрит Этика. Всякая вина давно известна, потому все слова не скажут ничего, пока не сказано, что они должны говорить именно то, что хочет заставить их сказать говорящий. Самих слов недостаточно для понимания, нужны костыли и ограничения, слова значат слишком много или не значат ничего вообще. 
Пренебрежение, но не слишком ярко выраженное, прикрытое приличием. Никакого напряжения, никакой точки кипения, только умеренность. Никакой экзальтации, никакого фанатизма, всякий фанатизм и экзальтация — только шаг и способ, но не действительность. Каждый жест заблаговременно безопасен, всякий опасный жест можно и необходимо обезопасить, вывести за пределы орбиты, казнить на несуществующей плахе. 
Всё является работой, самой серьёзной деятельность на свете. Ты действуешь, чтобы иметь возможность бездействовать, бездействие — это действие, направленное на сохранение себя в целостности при отсутствии необходимости действовать. 
Чтобы погрузиться в наслаждение, ты должен заслужить его, получить его, получить право у самого себя и других на это погружение. Наслаждение наслаждением — это то же самое, что процесс получения права на наслаждение, мы должны заслужить возможность сделать вид, что не обязаны служить. 

В самом окончательном и последнем мы мечтаем о том, чтобы не читать слова и не различать оттенки сказанного. Мы мечтаем о главой роли в постановке свержения эона, мы мечтаем увидеть падающий с дерева лист в одиночестве, без слова, без названия процесса падения. Мы хотим сбежать в нечто, мы никогда не прекратим стараться, мы никогда не забудем абсолютное слово и сны о нём никогда не перестанут нам сниться. 

2017

О чём это, о чём это, о чём, здесь, что это, я тут говорю, почему бы не послать всё к чёрту, зачем выжимать, буквы, выжимать сок, слизь предложения. Сказано, считай, на самом деле ведь только ничто. Ничто не сказано, ничто нельзя расцеловать, никто не платит за ничто, но всё равно за это расплачивается. Автор текста, женщина, мужчина, половая принадлежность принадлежит кому угодно, но только не тебе, она превращает тебя в принадлежность, пол и потолок, стены ходят ходуном, пока ты выжимаешь буквы из своих принадлежностей. Чего я желаю? Что мне нужно? Я вожделею другое, то другое, чего я вожделею, это другое я никогда не увижу, потому что свободный должен сотворить себя сам. Сколько времени прошло? Какого цвета вода в реке жизни? Войди в неё ещё один раз, намочи ноги, смой всё, что тебе не нравится, она вытерпит, она такая хорошая, вода всегда смывает самое ужасное, вот ты и лишился лишённой девственности. 

Этот мотив для автора важен, половая принадлежность, понимаете? Здесь кое-что зарыто, поглубже, под подземными реками, под залежами грунтовых вод, под бульоном из ужасного. Судьбы мира, судьбы, судьба, судебная тяжба, суть, божественная суть, боги не вечны, боги недолго вечны, недолго вечны, но ничего этого больше не будет, дитя. Это было известно с самого начала, никто не умалчивал, такие вещи не скроют даже лжецы. Прелестный подарок, ко дню совершеннолетия, ко дню созревания, перевязанный красивой атласной лентой, нитью. Всё это перевяжут, как нить норн, дочерей земли, я имею в виду норм, дочерей людей. Сначала раздобудем нить, свить, сплести, паучьи лапки, прыжки в пустоте, вслепую хватайся за чьи-то руки, волосы продолжат расти и без тебя, помни это и находи здесь свой покой. Сначала они производят нить, и то, что вплетено в нить, кроме тех случаев, когда это ты сам, кто повесился, сплетают в заговор и торгуют, это ничто, вот что там торгуют, и по нему это видно. Заговор, шёпот измены, повсюду вокруг, в каждом закоулке какая-нибудь тень, подрагивает и судорожно дёргается, дёргает за ниточки, производит и плетёт свою собственную, чужая ей не по душе, в такой её душе будет неуютно задыхаться и ломать себе шею. 

В конечном итоге, подведём итоги, в конечном итоге, ничто. Оно выглядит как ничто, и это и есть ничто. Но люди этому не верят. Суют свои пальцы в раны, раны знания. Шершавые стволы деревьев, из которых вытряхнут всех жучков, с которых собьют все птичьи гнёзда, а птенцов подавят подошвами сапожищ в грязи, подобное — к подобному. Шершавые стволы станут гладкими, как золотая кожа. Сколотят из досок, гладких досок гроб, и начнут его продавать, начнутся переговоры, аукцион, прямо на телах раздавленных гнёзд и птиц. С ничем ведутся переговоры. Разговоры, разговоры, разговоры, разговоры. Самое большое ничто — это любовь. За неё никто ничего не даст, за неё никто ничего не получит. Ты не получишь от меня мою любовь, моя любовь получит только саму себя и только для самой себя, любовь сама в себе, сама с собой, сама и одна. Кого она интересует? Ни даже бога. Нет, в корне неверно, все в ней заинтересованы. Она ведь ничего не стоит. Она стоит поодаль, на границе горизонта твоих событий и моих, будто на разных концах разведённого моста, но здесь больше не разводят мосты, их здесь никогда не разводят, здесь нет мостов, здесь только один мост, его нет, он разведён. То, что я люблю, я должен покинуть. 

Кажется, случилось, нет, нет, не обольщайся, милый друг, ничего не случается, пока не случилось что-то другое. Источник бьёт из-под земли, в которой слишком много накопилось, это понятно в тот же самый миг, перепутать невозможно, и вот он прорывается, как можно его удержать, если очень скоро будет уже слишком поздно? И нет никого, к кому можно было бы обратиться? Так что не пудри мне мозги, ведь всё совсем не так, всё распадается, и умирает, и подходит к концу, и превращается в руины, всё издыхает, бешеная тоска, жгучая боль, так-то лучше, ничуть не лучше, наоборот, ужаснее и быть не могло, но всё равно лучше, и не так уж и ужасно. Тут не надо никого спасать, никто не ждёт глаза и руки, никто не хочет их тебе подать и закрыть, никому ничего не нужно говорить, тем более, я никого не спасу, и уж точно не своими губами, дитя, нет, ни даже тебя. 

Так что не пудри мне мозги, всё известно с незапамятных времён, такие вещи не скроют даже лжецы, настоящие лжецы такое скрывать и не станут, благородные лжецы не скрывают от других такие вещи. Ничто не проходит, и это не пройдёт. И что бы дальше ни появилось, прекрасным оно не будет, оно будет прекрасно, но прекрасным не будет, оно просто превратится, будет превращаться, вертеть башкой, чтоб закружилась голова, чтоб было ничего не разобрать, оно будет превращено, без рвения, без гнева, оно будет превращено в ценность, очередную ценность, прошедшую, опредмеченную, мёртвую, мёртвую любовь, мёртвую, мёртвую, мёртвую, выброшенную, осиротевшую, оставленную, всё, что живёт, всё, что есть, всё, что будет, всё, что мертво, будет превращено, как будто у него ещё есть любовь в теле. 

Под гнётом дней, среди улиц, не встретил, не встретил, не встречу, я на самом деле совсем не там, я всегда здесь, я не двигаюсь, я скрываюсь от смерти, эта смерть через оцепенение отнимает у меня власть, которую следовало строить не на обладании, какая глупость, какая наивность, ничего подобного, обладать и только обладать, нельзя не обладать, я хочу обладать, я хочу больше, я странствую, но я не двигаюсь, я трахаю женщин, но я при этом не двигаюсь, я хочу всё, но я не двигаюсь, я странствую, но я не могу двигаться, любви лично мне больше не хочется, иначе мне пришлось бы двигаться, а я так хочу всё, я хочу его, обладание. 

Нет, мне такого не хочется, такое мне не нужно, пусть этим занимается кто другой, ну да, это сделает кто-то другой, кажется, уже начал, или ты его ещё узнаешь, другого, кто будет как ты, только другой, это будет самый настоящий идиот, кретин, полный долбоёб, только такой пройдёт ради тебя сквозь огонь, я лучше посмотрю со стороны, я лучше посплю, я лучше посмотрю со стороны во сне, пока буду спать. 

Я не небо, с которого ты могла бы упасть. Я даже не двигаюсь, посмотри, это никуда не годится, спустя рукава, со слюнявым ртом, не имея ни малейшего понятия, что тут приключилось, что тут все имеют в виду каждую секунду, жалко, что мне это не нужно, я хочу только конца, одного лишь, и это: конец. И ещё кое-что: конца. К нему я двигаюсь, это я знаю, уж это-то у меня не отнять, можно отнять всё, но не это, можно подарить всё, но не это, мой конец. 


курсив: Елинек Э. Чисто рейнское ЗОЛОТО. М.: АСТ, 2016. — 320 с.

2017

......у человека есть всё: человеку хватает малого, человек довольствуется малым, человек наделён умом, человек не понаслышке знаком с тем, что принято называть храбростью, человек имеет представление о чести, человек наделён силой, человек благоразумен, человек непредвзят, человек умело находит слова, человек знает, чего желает, человек легко развивает свои способности, человек видит спектр открытых перед ним возможностей, человек терпелив и кроток, учтив, самодостаточен и имеет богатую фантазию, человек хозяин своего времени, человек управляет своим пространством, человек щедро одаривает, человек знает любовь, человек умеет любить, человек умеет принимать любовь другого человека, человеку достаточно волшебства, человеку достаточно стойкости, сосредоточенности, чувства такта, скромности, усердия, пунктуальности, отваги, благонадёжности, в человеке есть искра, в человеке есть вера, в человеке есть свобода, человек последователен и имеет прекрасную память, человек знает злость, ненависть, непримиримость, настойчивость, неумолимость, человеку достаточно извилин в его мозгу, человеку достаточно яда и клыков, человеку достаточно честности, открытости, радостей, приключений и стабильности, человек не жалуется на нехватку ласки, секса, наслаждений и препятствий, человеку достаточно искушений, испытаний, вовлечённости, благолепия, а также набожности, милосердия, масштабности, умения прощать, умения мыслить критически, абстрагироваться, человек имеет полное право считать себя не обделённым чувствительностью и чувственностью, умиротворённостью, размеренностью, порывистостью, хаотичностью, человеку достаточно боли, безумия, богатств и безопасности, человеку достаточно скорости, верности и величия, человеку достаточно героизма, грандиозности, человеку достаточно гибели, человеку достаточно гениальности, деловитости, дикости, живости, жадности, везения, человек умеет молча преклонить голову перед тем, кто его превзошёл, человеку достаточно неугасаемого огня в горле, человек может противостоять клубящимся в нём червям, человек не боится выглядеть глупо, человеку не так уж и важно, что о нём думают другие, человек всегда хочет быть самим собой, человек знает......

2018

Феномен экзорцизма — это паранаучный конструкт с богатой родословной художественных попыток осмысления. Демаркация свойственна тем областям знания, которые способны её оправдать. Это не случай левитации и тому подобных вещей. 
Экзорцизм воспринимается почти исключительно в европейском контексте, а ко многим восточным культурам, например, тибетской, этот термин слабо подходит. Впрочем, тематика эфирных, сверхреальных, мистических сущностей на Востоке проработана, возможно, даже более глубоко. Чего стоят только восемнадцать уровней китайского ада. 
Экзорцизм — это религиозная или спиритическая практика изгнания демонов или других духовных сущностей из человека или места, считающихся одержимым, то есть захваченным. В переводе с греческого слово «экзорцизм» — exorkismos — «связывание клятвой», или же «поругание», «изгнание», основанное на устрашении угрозами наказания за неподчинение. 
Феномен уходит корнями в древность и имеет свои аналоги практически в каждой культуре. В Древнем Египте, Вавилонии, Индии и Китае, от медицины до астрологии, есть опора на вмешательство неких сущностей и работу с ними. Можно сказать, что везде, где имеет место нечто сверхъестественное, есть практики по взаимодействию, а, значит, и по избавлению от него. 
Несмотря на родство таких феноменов, классическая интерпретация экзорцизма понимается в христианской форме. Именно средневековье было расцветом учений о демонологии, существовали целые классификации демонов, учений об аде. Позднее, в Европе стало популярно заниматься «столоверчением». 

Проработанная процедура экзорцизма присуща католической традиции. Истоки феномена — в учениях о злых духах, которые существовали в шаманизме задолго до христианства. Но принято считать, что первым экзорцистом был Иисус Христос, который излечил одержимого, жившего в гробу. Согласно Евангелию от Марка, Иисус произнёс следующую фразу: «Выйди, дух нечистый, из сего человека» (Мк. 5:8). Вылетевшие из человека бесы по велению Иисуса вселились в стадо свиней и бросились в Тивериадское море (ныне озеро Кинерет на северо-востоке Израиля). 
Из Евангелия от Матфея: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф. 12:43). Речь о том, что после изгнания, человеку следует обратиться к Богу и заполнить «пустоту» светом, дабы избежать возврата и усугубления одержимости. В христианской традиции экзорцизм выступает как сугубо священная практика. 
В тексте Библии можно встретить и другие интересные сведения, например, возможность неудачного ритуала. В то же время, согласно Евангелию от Луки, проводить ритуал могли и простые люди, при условии, что их вера достаточно сильна. Показательно, что экзорцизм не причисляется к перечню таинств, таких как крещение или причащение. 
В тексте Ветхого Завета есть только несколько очевидных упоминаний об изгнании злых духов: это сошествие злого духа на Саула, и изгнание его посредством игры на арфе (Первая книга Царств, 16:23), и история Сары, жены семерых мужей, каждый из которых был убит злым духом Асмодеем (Книга Товита, 3:8). Видимо, частично потому, что для иудаизма категории первородного зла как персонифицированной сущности нет. 
В эпоху Средневековья на Западе экзорцистов выделяли в отдельный чин церковнослужителей. Затем, при проведении Второго Ватиканского собора в 1962-1965 годах, чин экзорциста был упразднён. 
Католичество определяет экзорцизм как особую форму молитвы. Это способ Церкви бороться со злом, когда человек нуждается в защите от зла или в освобождении от его влияния. 
На основании Писания, Церковь рассматривает экзорцизм как одно из проявлений заботы о душах верующих. Отцы Церкви, как Тертуллиан и Афанасий, уделяли внимание этому вопросу: «И кто же бы вас избавлял от скрытных врагов, имеющих пагубное влияние как на тела, так и на души ваши, я хочу сказать, от демонов, которых мы изгоняем бескорыстно и безвозмездно?» («Защищение христиан против язычников» Афанасия). 

Существует два вида экзорцизма: младший и старший. Младший имеет место перед проведением обряда крещения ребёнка и инициацией уже взрослого в лоне католической веры. Старший экзорцизм — это тот самый обряд. Его разрешено проводить только священнику и только с особого разрешения Церкви. 
Гипотетически стать экзорцистом может любой достаточно благонадёжный священник. Для этого он должен пройти обучение у уже опытного профессионала. Интересно, что обряд надлежит проводить только в местах, освящённых величием Господа, а никак не в доме одержимого, как часто представляет нам это массовая хоррор-культура. Также обряд следует проводить с разрешения одержимого, если получить его есть возможность. 
В настоящее время существует Международная ассоциация экзорцистов, в которую входит более двух сотен священнослужителей из более чем тридцати стран мира. Ассоциация была основана в 1991 году, в 2014 была признана папой Франциском, тогда же был утверждён устав организации. Любой официальный обряд предваряется проведением экспертизы. 
Ещё в 1999 году в Ватикане были составлены предписания, согласно которым определяется, нужен экзорцизм или нет. В большинстве случаев факт демонической одержимости не подтверждается, а проблема лежит скорее в области психиатрии. Случаи действительной одержимости очень редки. 

Вот список признаков, или так называемых «знамений» демонического присутствия: 
1. Полная или частичная потеря аппетита. 
2. Порезы, царапины и укусы на коже. 
3. Ощущение холода в месте жительства человека. 
4. Неестественные положения тела и изменения в чертах лица человека. 
5. Потеря контроля над телом и сознанием, проявления ярости и помешательства 
6. Изменения в голосе человека. 
7. Неестественная физическая сила и выносливость, несвойственная телосложению и возрасту человека. 
8. Понимание и владение незнакомым прежде языком. 
9. Знание фактов, не доступных этому конкретному человеку вообще или в данный момент времени. 
10. Предсказание будущего (иногда посредством сновидений). 
11. Левитация и независимое передвижение предметов. 
12. Ненависть и агрессивная реакция по отношению ко всем религиозным предметам и атрибутам. 
13. Антипатия по отношению к зданию церкви, имени Христа и молитвам. 

В лютеранстве, например, список ограничивается тремя позициями: неадекватное знание и предсказание, владение прежде незнакомыми языками, неестественная физическая сила и выносливость. 

Не каждый обряд можно считать успешным после первого же проведения. Для завершения изгнания могут понадобиться дни и даже недели ритуалов и молитв. 
Среди наиболее ярких эпизодов одержимости — случай Эммы Шмидт. Для изгнания демонов из сорока четырёх летней женщины немецкому священнику Теофилю Райзингеру потребовалось двадцать три дня. Этот случай является к тому же одним из первых задокументированных подтверждений факта одержимости и обряда изгнания как адекватной меры. 
Но самый знаменитый случай, вероятно, история Аннелизы Михель. Эта женщина прошла шестьдесят семь обрядов, а сама драма (которая, вдобавок, переросла в громкий скандал и судебное разбирательство) послужила источником для вдохновения целого поджанра кинематографа. 
В Православии т. н. традиция «отчитки» оформилась только в последние столетия. Формально это связывают с изданием «Большого требника» Петра Могилы в 1647 году, и в целом считается, что явление экзорцизма в Православии — следствие католического влияния. 
Как и в католицизме, ритуал содержит в себе чтение псалмов, молитв, Священного Писания и должен проходить с благословения епископа или правящего архиерея. 
Время от времени представители РПЦ высказываются за прекращение практики изгнания бесов. Видимо, аргументы сводятся к принципу «не навреди». Например, в качестве одного из доводов в пользу запрета звучит мнение, что, не подвергаясь опасности, проводить обряд могут только святые. 
В настоящее время наиболее известным экзорцистом является архимандрит Герман из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры (г. Сергиев Посад). 

А. Е. Махов — литературовед, доктор филологических наук, профессор. Автор монографий, посвящённых текстологическим документам, которые касаются средневековой христианской демонологии. 
Как пишет Махов, экзорцизм — это акт изгнания демонов из тела одержимого. Им может быть не только человек, но животное и даже неодушевлённый предмет. 
Беседуя с одержимым предполагается, что экзорцист говорит с самим демоном. Изобретателем искусства повелевать демонами предание считает Соломона (у Махова здесь ссылка на «Книгу Есфирь»). Другое древнее свидетельство — Иосифа Флавия, жившего в первом веке нашей эры. Флавий описывает экзорцизм, который осуществил его соотечественник по имени Елеазар в присутствии императора Веспесиана. Уже тогда считалось, что обряд может повлечь за собой смерть одержимого. 
Одна из обязательных частей ритуала — наложение на демонов обязательства не лгать. В переговорах экзорциста и демона очень важным считалось оговорить, когда, при каких обстоятельствах и куда собственно выйдет демон. Ведь демоны, изгнанные Иисусом Христом, «торговались» даже с ним: «И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И он сказал им: идите» (Мф. 8:31-32). 
Видимо, ритуал протекал не в нервозном стиле современных фильмов, напротив, демон и экзорцист вступали в весьма обстоятельный, спокойный диалог, в ходе которого вырабатывался договор на взаимоприемлемых условиях. 
Когда Мартин Лютер в шестнадцатом веке произвёл своего рода революцию в экзорцистской практике, он исходил из своих личных представлений о дьяволе. В его понимании торжественный ритуал изгнания лишь льстил самолюбию и гордыне демона, поэтому лишь упрочивал его власть. Экзорцисту следует отказаться от ритуала, его оружие — «молитва и презрение». Ведь изгоняет дьявола в конечном итоге не экзорцист, а Иисус — единственный настоящий экзорцист. 
В этой связи Махов отмечает, что порой ритуал включал себя личные моменты и представления экзорциста о стоящей перед ним задаче. Махов также пишет, что протестантство противопоставляет экзорцизму как ритуалу представление о личной внутренней борьбе с дьяволом. 

Психиатрия не признаёт такого диагноза, как «одержимость дьяволом». О нём не упоминается ни в «Руководстве по диагностике и статистике психических расстройств», ни в «Международной классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем». 
Официальный взгляд психиатрии на одержимость всегда был примерно таков: симптомы одержимых присущи множеству физических и душевных заболеваний. Среди них называют истерический невроз, манию, психоз, синдром Туретта, эпилепсию, шизофрению, диссоциативное расстройство личности и единичные случаи аутизма. 
С развитием медицинских наук обнаруживалось всё больше доводов, подтверждающих фальсификационную природу экзорцизма и одержимости. Эффект от обряда принято сравнивать с феноменом плацебо и работой силы внушения. 
Однако «демономания» — реально существующее психическое расстройство. Страдающий такой болезнью человек считает, что он одержим демонами. 
Американский социолог Майкл Кунео написал книгу «Американский экзорцизм: изгнание демонов в благодатных землях». В ходе работы над ней он посетил пятьдесят обрядов изгнания демонов, и заявил, что на этих сеансах не происходило ничего сверхъестественного или необъяснимого. Зато по обе стороны ритуала, по словам автора, было много неуравновешенных людей с душевными проблемами. 

Для античной философии интерес к демонологии представлен весьма скудно. Известное изречение Фалеса из Милета, «мир одушевлён и полон демонов», не имеет отношения к понятию экзорцизма. А «демон» Сократа скорее ближе по сути к исламскому джинну. 
Из диалогов Платона «Пир», «Апология Сократа», «Послезаконие» можно вынести некоторые общие суждения о даймонах (демонах). 
Даймоны «бесспорно должны существовать, когда речь заходит о верованиях отдельных личностей или целых обществ, имеющих происхождение в общении с некоторыми из них — через явление в ночных снах, оракулы и пророческие голоса, улавливаемые как больными, так и здоровыми, или через открываемое при конце жизни – и они были, и ещё будут впоследствии истоками многих распространённых культов». 
Демонология даже в эпоху расцвета религиозного мировоззрения была периферийным явлением. 
Принято считать, что средневековая философия — это философия бога, но не дьявола. Опуская детали, картина средневековой философии предстаёт как продолжение концептуальных споров философии Аристотеля и Платона. Через Плотина, Боэция и первых картографов богословской мысли это противостояние транслировалось на протяжении почти тысячелетия. За дрязгами орденов и витиеватыми, порой слишком педантичными трактатами философов скрывается та же исходная проблема о природе идей. Её мы прочитываем и в оппозиции номиналистов и реалистов, и в несогласии Дунса Скотта и Фомы Аквинского. 
Но помимо схоластов, были и те, кто попадал в категорию ереси почти сразу. Как отмечает историк философии Виндельбанд, «учение Аристотеля о низших богах планетных сфер развилось позже в демонологию». Так называемые мистики, от которых идут к нам ниточки каббалы, тайных орденов и масонства. 
На первый взгляд здесь мало что касается демонологии, но исходная установка мистиков — утверждение личной воли в противовес ортодоксальным мнениям о довлеющей воле Бога, — уже предполагает, что личность способна как к стремлению к совершенству через добродетели в соответствии с канонами античной мысли, так и к более неоднозначным духовным практикам. 
Сегодня часто вспоминают многих оккультных авторов: Гермеса Трисмегиста, Алистера Кроули, Эммануила Сведенборга, Якоба Бёме и др. 

Феномен экзорцизма, связанные с ним темы демонологии, генеалогии ада — теологический, а потому очень ограниченно научный конструкт. Для нас сегодня феномен экзорцизма выступает как культурный архетип и неисчерпаемый ресурс искусства. Но следует помнить, что из течения мистиков, оппонентов богословия, частично вышло новое понимание науки, которое мы наследуем. 

2017-2018